Записки человека долга - Александр Бушков

Я в три минуты составил график ночных дежурств: первым – Петров, вторым – Сидоров, ну и последним – я, а там по новой. И осталось одно-единственное, но, без шуток, важное дело: изучение вверенного мне объекта.

Вот мы втроем и двинулись изучать. Начали с третьего этажа, где сами располагались. Дело шло не без заминочек – хотя хозяин и многое увез, осталась масса интересных вещей. Как ни одергивал подчиненных, чтобы поменьше пялились по сторонам, сам порой засматривался – впервые в жизни я оказался в таком вот роскошном палацике.

Потом спустились на второй этаж. Там мы ее и нашли. Почти сразу же, в западном крыле, с которого и начали. Выглядело это так: в стене устроена ниша, примерно пара метров в глубину и метра три в ширину, и ниша эта забрана кованой решеткой. Решетка, конечно, не примитивные железные прутья крест-накрест. Нет, стилю особняка она полностью соответствовала: изящные завитушки на манер веток с листьями, ромбы, как бы солнечные круги с лучами. Свободного пространства меж ними много – кошка, например, без труда пройдет, а вот человек уже не пролезет. Основательные такие прутья, добротные – с винтовочный ствол толщиной и, судя по всему, не полые, сплошные. Внутренность ниши – и боковые стены, и пол, и потолок – отделана темным камнем, а посередине, на невысоконьком постаменте, пониже даже чем в ладонь, – женская статуя.

Она у меня и сейчас перед глазами, как в тот день. Из розоватого какого-то камня, цветом наподобие зефира. Знаете ведь розовый зефир? Вот примерно такого цвета. Поскольку решетка, как я уже говорил, была не такая уж густая, рассмотреть статую можно было прекрасно: приблизил лицо, как раз достаточно места, – и любуйся.

А мы именно залюбовались. То ли молодая женщина, то ли девушка, в полный человеческий рост, примерно метр шестьдесят пять. Работа изумительная, это даже мы сразу поняли. Ну изумительная работа!

Стоит она, полностью обнаженная, правую ногу чуть-чуть согнула в коленке и слегка выставила вперед, левой ладошкой этак грациозно прикрыла главное женское достояние, а правую, сложив пальчики щепотью, держит на плече так, словно собирается расстегнуть какую-то застежку. Голову подняла этак гордо, надменно, смотрит в пространство. Такую посадку головы, такой взгляд я сто раз видел у живых красоточек: мол, никого я вокруг не замечаю, я красивая по самое не могу, жду принца… Личико очаровательное, прическа высокая, сложная – и каждая тоненькая прядочка отдельно проработана. И глаза не слепые, как у древнегреческих статуй – зрачки синие, покрыты то ли прекрасно сохранившейся краской, то ли эмалью. Каменная, но как живая. А будь она живая… Фигурка, грудки, бедра идеальных очертаний, личико…

Будь она живая, ни за что не отлип бы, разве что поленом по голове двинула бы. Но и тогда, наверное, отлежавшись, вновь принялся бы ухаживать. Красавица, аж зубы сводит…

– Вот это да! – говорит Петров. – Античность!

Знаток, изволите ли видеть… Услышал там и сям пару умных словечек…

– Нет, – сказал я. – Никак не похоже.

Здесь нужно сделать кое-какие пояснения. Я не искусствовед, ни в каких таких соответствующих вузах не обучался. Образование у меня гораздо скромнее: десятилетка, училище войск НКВД, спецкурсы немецкого. Однако воспитание у меня было совсем другое, чем у Петрова. Оба мы с ним москвичи. Но Петров – шпана из Марьиной Рощи, безотцовщина, мать – вагоновожатая, за спиной семь классов и шестимесячные офицерские курсы военного времени. Правда, он был нисколечко не тупой – сообразительный парень, хваткий, немецкий, кстати, более-менее прилично освоил без всяких спецкурсов. Просто… Просто с такой биографией культурки ему, прямо скажем, не хватало. Ну вот что было, то было.

Со мной обстояло несколько иначе. Я с Арбата. Отец с матерью – учителя, дядя – археолог, кандидат исторических наук. И школа моя была получше, чем у Петрова в его Марьиной Роще. И родители хотели, чтобы я поступил не куда-нибудь, а в МГУ. И библиотека у нас дома была богатая, и родители старались, как сами говорили, «чтобы я вырос культурным человеком».

Нет, не подумайте, что я был каким-то таким заморышем, который дома безвылазно сидит над книгами. Я был парнишка нормальный, крепкий, Жюль Верна и Майн Рида читал гораздо охотнее, чем те серьезные книги, которые мне родители подсовывали. И без дворовой компании не обошлось, а как же. Я же не на отдельной планете жил, и первое, чего мне хотелось, – это не листать умные книги, а приобрести должный авторитет среди дворовых пацанов. Вполне естественный образ мыслей для любого пацана, я думаю. Так что и драться умел неплохо, и винца мне иногда случалось отхлебнуть, а в десятом классе одна разбитная девчоночка меня невинности лишила, как дюжину пацанов до меня. Одним словом, все у меня в этом плане было нормально, хотя с родителями на этой почве, как легко догадаться, недоразумения случались. Классические были интеллигенты, самую чуточку витавшие в oблаках. Дядя, даром что кандидат наук, меня как раз в этих вопросах защищал, он, несмотря на всю свою ученость, был как-то приземленнее, ближе к жизни, чем к облакам… И выпить был не дурак, и с женой в сорок два года развелся ради своей молодой аспиранточки.

Но, как бы там ни было, благодаря таким родителям, домашней библиотеке, неплохой школе и родительской нацеленности на МГУ я все же получил, казенно выражаясь, некоторый культурный багаж. Другое дело, что МГУ накрылось медным тазом: вызвали меня после выпускного в райком комсомола и вручили направление в то самое училище войск НКВД. Как я потом понял, кто-то ко мне присмотрелся как следует и поставил напротив моей фамилии галочку: парень неглупый, развитой, комсомолец, родители, хотя и беспартийные, по анкетным данным безупречны, дядя – член партии, кандидат наук, орденоносец, хотя моральный облик самую чуточку и подпорчен, дед по матери воевал в Гражданскую, на правильной, естественно, стороне. Потом-то я узнал, как именно приглядываются и делают выводы. Ну, и пришлось мне четыре года осваивать и военное дело, и иные премудрости, уже ведомственные. Получил я свои кубари, а через две недели – война…

К чему я все это рассказываю? К тому, чтобы пояснить, почему я в отличие от Петрова с ходу определил, что статуя эта никак не античная. И стиль не тот, и прическа не древнегреческая – а вот на репродукциях женских портретов эпохи Возрождения я именно такие не раз и видел… Может быть, конечно, лет ей не четыреста, а не более ста, не настолько уж я в этих нюансах образован, но, безусловно, не античность.

Однако я промолчал, свои соображения держал при себе – а зачем, собственно, вылезать со своим, понимаете ли, культурным багажом? Вопрос совершенно непринципиальный. Хочет Петров думать, что это античность, – пусть так и будет… Проще надо жить, без лишнего выпендрежа.

Сидоров посмотрел на него чуточку насмешливо и говорит:

– Извини, Петров, не тянет она на античность. Прическа, я бы сказал, века шестнадцатого-семнадцатого, да и зрачков античные мастера так не делали. Вообще стиль не тот…

Ох, думаю, не прост ты, Сидоров… А впрочем, простого к маршалу и не приставят…

– А ты что, в этом сечешь? – спросил Петров с любопытством.