Записки человека долга - Александр Бушков

Сразу встал вопрос: куда ее теперь девать? Подвал, я забыл упомянуть, был заперт и опечатан на три печати. Никто нас не посвящал в такие тонкости, но мы-то сразу смекнули, в чем дело: у такого фон-барона просто не могло не быть богатого винного погреба и вряд ли он его вывез: на его месте вином я бы занимался в последнюю очередь. Вот и обезопасили, в первую очередь от нас, что было со стороны начальства весьма предусмотрительно: уж бутылочку-другую мы непременно оприходовали бы, благо они, как и оставшиеся в доме безделушки, наверняка не сосчитаны по горлышкам, да к тому же там должны и бочки стоять. Я к тому времени видел пару-тройку немецких винных подвалов: непременно должны быть бочки, а уж содержимое бочек, сами понимаете, не проконтролируешь никак.

Оставлять в доме эту штуковину тоже не стоило: мало ли какие претензии возникнут у начальства? Если уж нам и копеечной лампочки разбить нельзя… Недолго думая, поступили незамысловато: впятером выволокли ее на улицу, а там я позвал солдат и велел отволочь ее за пределы объекта, на зады, к сортиру, да и бросить там. Тяжеленная была, зараза, все руки отмотала.

Ну по завершении работы я налил «копченым» по полному стакану из нашего НЗ – в армии не всегда стоит на голых приказах выезжать, иногда нужно и по-человечески. Они уехали довольные, а мы втроем принялись убирать металлические опилки, со всем прилежанием и тщанием. Подмели все до крупиночки, ссыпали в кульки из газет, выкинули их в мусорный бак на кухне. Вот теперь можно было не спеша изучить табличку. Она так покрылась окисью и чернотой, что пришлось буквально становиться на карачки. Ну, это нетрудно, интересно ведь…

Буквы оказались не готические – обыкновенный латинский шрифт, выгравированный, сразу видно, хорошим мастером. Буквы раскудрявлены завитушками. Две строчки, которые мне на всю жизнь в память врезались:

La belle Catarina.

Karlo Kodarelli. Florentia. A.D. 1604.

Я моментально перевел в уме. Уточню, как у меня обстояло с языками. Немецкий я, не хвастаясь, знал весьма неплохо, а потом кое-как освоил и разговорный польский: мы шли через Польшу, пришлось работать и там. Других я не знал. Но опять-таки благодаря моим жизненным обстоятельствам и воспитанию… Короче говоря, знал по десятку-другому слов из самых распространенных языков, мог отличить английский текст от французского. А здесь, нечего и гадать, был итальянский. Мой дядя, отлично знавший немецкий и французский, всю жизнь жалел, что у него так и не хватило времени выучить еще и итальянский. Говорил: во-первых, очень красивый язык, мелодичный, певучий, а во-вторых, гораздо легче учиться на нем читать, чем на других западноевропейских: как пишется, так и читается. Польский и то в этом плане сложнее – ну, вы сами знаете.

Так что никаких особых ребусов: верхняя строчка наверняка означает «Прекрасная Катарина», а внизу – имя скульптора и дата. «Florentia» – это скорее всего Флоренция. Вот только о таком скульпторе я никогда не слышал: ну, да ведь я, как очень многие, знал только самых знаменитых вроде Микеланджело. Хотя, если подумать, скульптор должен быть знаменит – очень уж мастерски статуя сработана. А впрочем, неизвестно, как там у них в прежние времена обстояло с критериями мастерства: вполне может оказаться, по тогдашним меркам этот Карло как раз и числился не в генералах, а среди младшего командного состава. Италия как-никак, крайне богатая на людей искусства…

Я свою версию перевода высказал вслух. Сидоров со мной согласился, а Петров, не пытаясь из себя разыгрывать понимающего, сказал, что нам с горы виднее. Спросил только:

– А вот «а дэ» – это что?

Я не успел ответить, Сидоров опередил:

– Это уже по-латыни. «Анно Домини», то есть «Год Господень». По-нашему от Рождества Христова.

Ох, не прост он был, не прост. Петров аж присвистнул:

– Ишь ты! Цифры-то и я, ха, перевел, только не торопился лезть поперек вас, ученых… Выходит, красотке триста сорок два годочка?

– Выходит, – сказал я.

– Умели люди делать… – покрутил он головой.

Действительно. Теперь, стоя к ней вплотную, видишь, до чего все-таки искусная работа. Я погладил пальцами ее руку – безупречно отшлифовано. Я не специалист по камню, но это, вероятнее всего, был мрамор: статуи ведь высекали в основном из мрамора.

– Никогда не слышал о таком – Карло Кодарелли, – пожал плечами Сидоров с таким видом, что я, глядя на него, поверил: итальянских скульпторов он наверняка знает в десять раз больше моего.

– Я тоже, – сказал я.

– Да и я тоже, – захохотал Петров. – У нас в школе про него не преподавали. И вообще, я из всех скульпторов помню только товарища Шадра, который «Булыжник – оружие пролетариата». А знаете что? Я бы ее с удовольствием у себя дома поставил. Хоть в нашей с матерью комнатухе она бы смотрелась странновато, категорически не сочеталась бы.

– Да я бы тоже, откровенно говоря, – сказал я вполне серьезно. (И Сидоров без улыбки согласно кивнул.) – Только не по нашим погонам трофей, товарищи офицеры. И вообще, «копченый» был абсолютно прав: надо бы ее вывезти к нам в музей, в Третьяковку или в Эрмитаж.

И еще раз погладил ее по руке повыше локтя: просто приятно было чувствовать под пальцами розовый отшлифованный мрамор. Петров, шпана из Марьиной Рощи, и тут не удержался от выпендрежа:

– Эх, командир, что-то не умеешь ты толком красивых девок гладить. Будь она живая, я б ее так приголубил…

И принялся ей грудки наглаживать, смеется и приговаривает:

– Катарина, говорите? Катенька… Эх, Катюша, была бы ты живая, цены бы тебе не было…

В армии, сами понимаете, юмор казарменный, да и за войну все мы малость охамели, привыкли к грубым подначкам. Я сказал ему:

– Тебе, Петров, и карты в руки. Первое ночное дежурство сегодня твое. Устройся возле нее и оглаживай хоть до рассвета… конечно, с перерывами на обходы здания, которые нам предписаны.

Он даже обиделся, живенько убрал руки:

– Да ладно тебе, командир, уж и пошутить нельзя. На кой мне ляд каменных оглаживать? У меня и с живыми неплохо обстоит.

Не врал, кстати, тот еще был бабник, и осечки у него случались редко. За что он в свое время чуть не огреб крупные неприятности: еще в Польше, когда закрутил с одной связисточкой бурный роман с постелькой в финале. Красивая была девушка. На нее положил глаз наш же полковник, из управления, но Петров его опередил. А полковника, хотя был он человек, в общем, не вредный, видимо, закусило крепко, и он в открытую грозил устроить Петрову панихиду с танцами вроде перевода особистом куда-нибудь в батальон, поближе к передовой. И возможности, кстати, у него имелись. Но тут фронт пришел в движение, все сорвались с мест, мы покатили своей дорогой, а связистки своей, так что для Петрова все обошлось…

Ну, в конце концов мы оставили прекрасную Катарину в покое – сколько можно возле нее торчать, если рассудить? – и отправились бродить по дому, осматривая все, достойное внимания. Все равно делать нам было совершенно нечего, а болтаться по палацику нам майор не запретил. Много там было интересного и диковинного – но это к данной истории отношения не имеет…