Вадим - Светлана Сачкова

Юноша произнес с придыханием:

— Вы так рассказываете, будто видели все это своими глазами…

— Ну… можно и так сказать, — замялся Вадим.

Платон, с выражением обожания и глубокой серьезности на лице, посмотрел Вадиму в глаза. Не отводя взгляда, скользнул по его телу, сел на него сверху и прильнул ртом к его губам. Вадим подумал, что сходит с ума. Тем временем юноша приподнял край своего хитона и разодрал какое-то полотнище, прикрывавшее бедра Вадима. Вадим был не в силах пошевелиться. Он ощутил, как его плоть вошла в горящее, пульсирующее отверстие. В это время проснулся Сократ.

— Ого, — сказал он. — Я, пожалуй, к вам присоединюсь.

Назавтра в офисе Вадим продолжал вспоминать то о мальчике из интерната, то о Кубе и шестистах любовниках. О древних греках он старался не думать. По контрасту, обычная его деятельность казалась Вадиму донельзя набившей оскомину. Эка новость! Хотелось ему воскликнуть.

Нашли юриста, и дела у мальчика продвигались.

Вадим промаялся на работе до вечера и стал собираться домой. Закрыл за собой кабинет; двинулся к выходу, ощутив себя отчего-то слишком отдельным, слишком большим и неловким для места, в котором он находился, — да и вообще для любого другого. А вот когда он начнет умирать — наверное, так же неприкаянно станет болтаться и так же будет ему неудобно? Точно так же будет хотеться выдраться, убежать? Сейчас никак нельзя было выдраться из ощущения жизни, пригвожденности к точке, которую невозможно подвинуть усилием воли. Можно было обидеться, разозлиться на жизнь… Или просто смириться, делая вид, что не заметил, как над тобой издеваются. Он так и сделал.

Вадим прошел мимо Леры, подсматривающей за собой в пудреницу, и попрощался: «До свиданья, Лера». Она в замешательстве взмахнула бумагой, ответив: «До скорого, Вадим Сергеевич». Она хотела еще что-то добавить; ей что-то было известно, из-за чего особое значение приобретали последние слова. Она и добавила, но про себя. Вадим, конечно, услышать не мог, а потому и не понял. Тем более что его по инерции медленно пронесло мимо.

Вадим вышел к лифту. Он мог бы сейчас погадать, что же такое она имела в виду, но не стал. Невозможно определить, что происходит в чужой голове. Вот у него такие вещи там появляются — если бы кто-то смог их увидеть, пришлось бы умереть со стыда. Перебирать же альтернативы, зная, что все может в реальности оказаться какой-нибудь ерундой, вроде прыщика на носу… Непродуктивно и глупо. Да и вообще, его мужские нелепые объяснения чувств не стоили, как правило, и выеденного яйца.

Открывая входную дверь, Вадим ощущал полнейшее ко всему безразличие. Маша устраивала в этот вечер прием; насчет состава гостей она выразилась туманно. Возможно, он нарочно испытывал безразличие, чтобы быть более защищенным от неизбежного, неприятного. Как шпион, он двигался по квартире и чувствовал свое тело ловким, податливым, готовым рвануть в сторону. Застал себя за этим не сразу; обозвал себя дураком и направился на голоса.

Возникновение Вадима в гостиной произвело легкий переполох; на лицах нарисовались обескураженность и досада, как будто внезапным своим появлением он помешал им крикнуть: «Surprise!» — как в американских фильмах. Он немедленно прошел вглубь, стремясь побыстрее покинуть точку, в которую впились взгляды. Взгляды действительно остались пригвожденными на какое-то время к дверному проему, и Вадим успел оглядеть присутствующих.

Но отчего-то его мозг не зафиксировал увиденное; он так и не понял, кто находился в комнате, и не сумел хотя бы отчасти восхититься прихотливой фантазией Маши, смешавшей подобное зелье. Он стал удивляться, когда все по очереди начали подходить к нему и здороваться. Колька сразу же сунул пиво и подмигнул: «Ну, развлекай гостей… светский раут и все такое…» Ранг мероприятия он вычислил, видимо, как представитель диких племен: по количеству побрякушек на шее. Тогда Милка определенно была здесь самой могущественной особой. Полуголая, выжженная в солярии, благоухающая, она подошла к Вадиму и повисла у него на руке:

— Дай поцелу-у-ю мужа любимой подруги…

«Поцеловала», картинно вращая голову вокруг его щек. Причмокивая губами над каждым ухом. Затем что-то в ухо ему хихикнула (он не расслышал что) и незаметно лизнула в шею. Поэтому Вадим не сумел придумать, что сказать Эггману, который стоял поблизости и улыбался как-то очень громко, привлекая внимание. Очкарик Дима помахал Вадиму издалека, не выражая намерения подойти. Вместо него подошли трое институтских приятелей, с которыми Вадим не общался после одного пьяного спора, завершившегося его идиотским проигрышем. И как Маша додумалась их пригласить?! Но она ведь не знала. Он ведь не полагал нужным рассказывать ей о некоторых вещах. О многих вещах. Так что сам виноват, дорогой.

— Привет! Здорово! — Они пожимали руку с нарочитой сердечностью. Чем выдавали, что все еще думают о том происшествии, и сознавали, что выдают, смущались и озадачивались, и становились еще сердечнее, и никак не отпускали Вадимову руку. Потом он заметил, что в гостиной толчется еще народ, кое-кто из виденных у художника. Вскоре подъехали четверо подчиненных Вадима, включая и Леру. Она бросила в его сторону скомканный взгляд, и только тогда Вадим понял ее взмахи бумагами: Лера надеялась, что он сам ее довезет. Но откуда ему было знать, что Маша ее пригласила? Ему так и не удалось понять концепции вечеринки.

Получилось, что все подошли к Вадиму в порядке осознаваемой ими собственной значимости в его жизни. Почти никто не ошибся — разве что Милка. Но и она оказалась права: Вадим теперь собирался уделять ей гораздо больше внимания. Хотя бы для того, чтобы случайно не пересечься с ней где-нибудь в квартире.

Вадим не заметил, что на его появление не отреагировал лишь один человек — жена. Этот факт вернулся к нему не оформленной в мысль догадкой, когда его стали вдруг навещать по второму кругу. Сначала Вадим растерялся: отчего они затеяли то же самое? Но затем с облегчением вспомнил, что так вечеринки и происходят: все тусуются, ходят от группы к группе. В данном случае он был один, значит, сам и являлся группой.

Подошел Колька, сменился кем-то еще, потом еще кем-то, виденным у художника. Вместе с Вадимом они постояли, в молчаливом товариществе разглядывая всех остальных. Среди остальных выделялись Эггман и Милка. Эггман выглядел бесформенной массой, которую хотелось размазать аккуратно по бутерброду, во имя эстетики. Милка, наоборот, была вся составлена из отточенных линий и с непривычки резала глаз. Эггман взял апельсин с тарелки. Ярко-оранжевое пятно законченной формы не вязалось с его реальностью. Он отдал апельсин Милке. Та картинно взяла фрукт в ладонь и медленно сжала вокруг него тонкие пальцы с длинными накрашенными ногтями.

Поняв, что теперь ее наконец оценили, Милка дала собою полюбоваться. Эггман был ей уже не нужен. Обернувшись, она выставила поверхность бедра в разрез юбки и якобы случайно провела по животу пальцами, задрав блузку. Она, конечно, не знала, что вот уже неделю подряд Вадим видел в фантазиях слегка выпирающий, но совсем небольшой животик обладательницы стриженой головы, чему и сам был в немалой степени удивлен. Милка подплыла к нему и дотронулась до руки. Заторможенный Вадим не успел ретироваться. Милка захихикала и наклонилась что-то сказать ему на ухо. Он тоже склонился к ней по инерции вежливости и получил поцелуй. Милка тронула его ухо губами и отодвинулась, водрузив на лицо невозмутимое выражение. Вадим покосился в сторону Маши. Та разговаривала с Димой, барабанившим обоими указательными пальцами по невидимой поверхности, как он обычно барабанил по столу.