Тойота-Креста - Михаил Тарковский

Женя тут же позвонил Андрею:

– Привет, Жека, ты где? Приедешь?

– Надеюсь, что нет. Я за кормом кошачьим вышел. Володя сказал, что…

– В курсе…

– Слушай, мне как-то неохота её просить…

– Так… – резанул Андрей, – ты это бросай – неохота. Напрягли человека, да и я губу раскатал. А потом ты что, этих баб не знаешь, сейчас не переговоришь с ней, потом всё выяснится, и будешь виноват по гроб жизни. Ладно, корми окотуя. Звони, как успехи.

– Он не хотел тебя пускать, – сказала Маша про охранника, словно была на его стороне. С похожим одобрением говорила она об аврале на работе, о поломках машины и пробках – обо всём, не дававшем встретиться.

И была рядом – с голыми руками и блеском на губах, с шеей, такой прохладной, лепной, с нежно отлитым сосудиком. Он знал его биение, плавные волны, токи жизни, струящиеся с родниковой святостью безо всякого её ведома.

Не хотелось вспугивать нежность рисковым разговором, тревожить эти глаза и рот, особенно когда она приблизилась к его лицу и коснулась губами в клейкой помаде:

– Я забыла вчера тебе подарки отдать… Ты не сердишься?

– Нет, конечно.

И был на руку громовой гвалт, тени, стаями летящие с потолка, бегущие по зелёному стеклянному полу, по Машиному лицу. Лазерно-синий свет наливал странным сиянием, делал неузнаваемыми глаза, дробил одежду, так что чёрное исчезало и лишь рукава и ворота тлели лиловым фосфором.

Клуб бесновался. Обезумевшие женщины пробегали, стеклянно блестя глазами. Кто-то тащил охапку коктейлей с трубочками. Со всей серьёзностью проносили холёные лысины, сложнейшие хвосты, резные и точёные бороды чудные зверовидцы из чьей-то заморской коллекции. Девица актёрской повадки, глядя сквозь и вдаль, уносилась в обиде, а её преследовал кольцеухий толстяк с трубкой. Все кого-то искали и обнимались, метались по курилкам и уборным, то занимали, то покидали столики.

Музыка оглушала, звуча объёмно и ярко от тектонически-ёмких басов, шатающих воздух, до режущеострых высоких с песочком щёточек. Толпа металась тенями, рукокрылыми стеблями, вздетыми кистями. Стройная девушка с ногами в стальную обтяжку, стоя почти неподвижно и мелко, бочком, переступая, утаптывала какие-то мелкие увёртливые плиточки. Две девушки крутили-навивали впереди себя колтун, а потом стригли его, как ножницами.

– Это такое танцевальное движение! – кричала Маша ему на ухо.

– Я долго не выдержу! – кричал Женя.

– Поедем…

В клуб продолжали с сияющим видом ломиться люди, и Женя, одуревший от этого искусственного нагнетания счастья, еле дожил до улицы.

Он любил смотреть, как Маша ведёт свою чёрную машину с песочным нутром и багровыми циферблатами. Проворно крутит руль, прикусывая губу, бросает взгляд в зеркало, и лицо её напряжённо и самоуверенно, словно скорость добавляет ей силы. А когда застревает в снегу и надо ей помогать, толкать, направлять, смешно сердится, крутит головой и раздражённым фальцетом отзывается из приоткрытого окна. Задняя передача плохо включается, и она ожесточенно втыкает её двумя руками. А когда выезжает на пустые улицы, то, томная, медленно поводит рулём и говорит тоже медленно, растягивая слова под повороты.

От машины шли тоже медленно. Близко под стёганым пальто было её тепло, и пальто пусто проминалось, когда он прижимал её за талию, и рот был чуть приоткрыт, клейко блестели губы, и снова не решался он начать разговор. Лишь дома откашлялся и рубанул:

– Маша. Я разговаривал с одним человеком, и он сказал… что ты можешь поговорить с Мурко, чтоб она передала Нохрину синопсис… В общем, в министерстве отпускаются деньги…

Он долго объяснял, пока Маша не поняла, что от неё хотят. Она пожала плечами и удивлённо повела ртом:

– Бред. У Нохрина у самого лежит десять уже снятых прекрасных фильмов, которые он не знает куда девать. О чём ты говоришь! Всё так тяжело и сложно… и никому ничего не нужно… Всё делается только за дикие взятки и такие откаты… что… Меня поражает твоя наивность… Нет. Для меня это совершенно неприемлемо…

Он встал, несколько раз прошёл из угла в угол и сказал:

– Знаешь, я… поеду…

– Подожди… Я же… хотела тебе отдать подарки. Ну? Мы же в тот раз забыли…

Женя сел на стул, пятернёй, как жаткой, загрёб волосы ото лба, помотал головой:

– Ну, я не знаю, что делать. Это тупик. Маша. Да нет… Бессмысленно… Я не понимаю…

– Смотри, Жень, – Маша принесла очень большой и плотный бумажный пакет. – Вот это вот рубашка, клетчатая, как ты любишь, а это вот книга, это оттуда, от вас… нам в Абакане дарили… Один художник… В общем, я знаю, тебе понравится.

– Да, спасибо, Маш. У меня дома тоже лежит подарок тебе…

– Ну, пойдём, хоть… сядем… за стол… хочешь чаю? Ты на меня всегда сердишься, что я не такая…

– Да нет… Ты – такая…

– Знаешь, – говорила она в задумчивом недоумении, – вот есть один мужчина… Он всё время мне пишет. Он живёт в Женеве, у него там дом… но дело не в этом… Он пишет мне… на работу… Картинки посылает.

– Ты мне зачем об этом говоришь?

– Я тебе просто рассказываю… – медленно отвечала она, пожимая плечами. – Я могу? Или уже нет?

– Нет, ну, ты можешь…

– Спасибо. Да… Но я, конечно, не собираюсь никуда… Но ты понимаешь, этот Валентин, он всё обозначил… Что, как и когда…

Она вдруг встала, подошла, села на колени, прошептала в ухо:

– Понимаешь?…

Потом пересела на диван, он было пошёл за ней, хотел обнять:

– Нет, сядь напротив… Помолчала:

– Я хочу, чтоб ты был моим другом…

– А я тебе разве не друг?

– Не знаю… ладно… – было у неё такое покладисто-безвыходное «ладно». – Ладно, пусть всё будет, как есть. Давай ещё поговорим… Давай с тобой поговорим о чём-нибудь отвлечённом… Не о нас… А то, знаешь, есть такие парочки, которые всё время говорят друг о друге… Ты знаешь?

– Знаю. Да… Действительно надо менять что-то. Ты просила отвлечённое… – Он помолчал. – Есть… отвлечённое… У меня есть одно очень отвлечённое ощущение, что мы… засмотрелись на жизнь… Что надо стряхнуть пелену, прозреть сквозь открытые глаза… И что я пытаюсь и не могу…

А когда мы с тобой засыпаем и моя рука на твоём плече, она постепенно перестаёт тебя чувствовать… Она отмирает, засыпает вперёд меня, чтоб не мешать… и всё пропадает… всё в пелене… Но я разгоняю её… И думаю о тебе, и бужу руку, и под ней оживает твоё тепло, и всё возвращается. Потому что ты – это единственный случай, когда я могу прогнать пелену.

– Какой ты хитрый! Мы же хотели… не про нас.

– А теперь ты расскажи что-нибудь… А то всё я да я…