Немец - Юрий Костин

—Говорят, из частей, которые понесли большие потери под Москвой, сформируют новые маршевые роты и отправят куда-то на реку Дон. Нас это тоже ждет. Потому все здесь ходят расстроенные. По слухам, там готовится мощное наступление. Собираемся ударить по большевикам как следует. К нам приезжали из Четвертой Инспекции от самого генерала Брандта. Думали, как из нас собрать полноценный дивизион. Значит, скоро в дело. Вот ребята и загрустили.

В углу, где стояла печка, раздался металлический стук. Солдат, издали показавшийся Ральфу стариком, явно повидавший всякого на своем веку, отставил в сторону котелок и подошел к ним. Теперь Ральф увидел, что на самом деле ему, скорее всего, лет двадцать пять, не больше. Но вот глаза… Это были глаза зрелого мужчины.

—Он прав,— солдат, указал на эльзасца.— Тут есть о чем печалиться. Чтоб вы знали, я был под самым городом Яхрома, это километрах в сорока от Москвы…

Ближе никто не прошел. А до этого мы все время наступали. Вы, конечно, все видели мертвых. Я очень боялся, особенно, когда это случилось первый раз, когда я впервые увидел, как умирают.

Это был мой товарищ. Мы спали в бывшем русском окопе — нас так гнали, что тыловые части не успевали за нами. Окоп за ночь начисто снегом завалило. Так вот, я проснулся, а он головой мне в плечо уткнулся, будто спит. Я его пошевелил, а он холодней снега. Это было очень страшно. А когда уже я видел сотни убитых, и наших, и русских, то бояться перестал. Это и есть самое страшное.

Мы укрывались за их телами от пуль, мы спали на человеческих обрубках, мы ели рядом с ними. У человека нет предела привыкания, друзья. Когда мы прошли две сотни километров за несколько дней, почти все это расстояние — пешком, потому что машин не хватало, а те, что проезжали мимо, никого уже не брали, я мечтал только об одном — сапоги снять. Есть я не мог, потому что меня тошнило.

Представляете, в какой-то избе один незнакомый ветеран остановил меня и говорит: «Не снимай сапоги — не сможешь завтра их на ноги натянуть». Я готов был упасть замертво, вот и послушался его с удовольствием. Так и провалился в сон в насквозь промерзших сапогах. Утром начался бой, мы вынуждены были отходить. Один из наших так и не сумел надеть сапоги. Он бежал босиком, держал винтовку и сапоги, потом один сапог потерял. Бедняга отморозил ноги за десять минут… А я еще неделю не снимал сапоги.

Их потом ребята ножами резали, чтобы оторвать от ног! Воду грели в ведре, я туда ноги по очереди совал, чтобы кожа размякла и отошла… Чертова война, от которой ни толку, ни проку. Мы с ума сходим, а они опять готовят наступление. Вы вспомните мои слова, вспомните, но будет поздно… Сапоги не снял… Хорошо сделал. Вот бы ветерана того найти. Как его имя? Имя… Налил бы ему шнапсу.— Солдат вдруг беззвучно заплакал.

Отто отвел Ральфа в сторону.

—Не обращай внимания. Это Нейбах. Он всем рассказывает жуткие истории. Он единственный, кто был в маршевой роте под Москвой. Послушаешь его, действительно получается, что мы еще сосунки. Хотя, тебе вот досталось.

—Да, Отто, послушай, мне, наверное, понадобится какое-то лекарство. Что-то озноб сильный и раны беспокоят…

—Не волнуйся, я сейчас сбегаю в лазарет, что-нибудь достану. Но, вообще-то, тебе надо бы явиться к гауптману иначе тобой жандармы заинтересуются.

У нас тут был печальный случай. К нам пришел один лейтенант, который потерял свою часть. Совсем «зеленый», но уже весь седой. Рассказывал, сбивчиво так, мол, из его взвода никого в живых не осталось. А полковник из тыловых, сволочь еще та, как начал при всех на него кричать! Потом еще выяснил, что у лейтенанта нет при себе списка взвода, бинокля… и еще черт знает чего там у него не было. Тот что-то пытался объяснить, но тыловик — ни в какую. Сам, свинья, в тылу сидит, а на парня так нажал, дескать, ты нашей армейской собственностью русские поля удобряешь?

—И чем закончилось?

—Плохо для обоих. Лейтенанта приписали к штрафному батальону и разжаловали. А тыловика через несколько дней по ошибке застрелили русские полицаи, когда он в Зикеево на телеге к своей подруге свежего молочка попить ездил, ну и еще для кое-чего. Говорили, будто приняли его за партизана. Они были пьяные, конечно. Они всегда пьяные.

Отто оставил Ральфа отдыхать на соломе, а сам отправился в госпиталь.

У Ральфа началась сильная лихорадка. Она продлилась целую неделю. Почти все это время он пребывал в полузабытьи. Его перевели в лазарет, предварительно оформив необходимые документы и приписав к вновь сформированной мотострелковой роте. В бюрократической системе вермахта зимой 1942 года, мягко говоря, не все было в порядке, и никто не удосужился выяснить обстоятельства неожиданного появления ефрейтора Мюллера в Жиздре. А того самого дотошного тыловика уже не было в живых.

Время шло, а их рота так и оставалась в резерве. В Жиздре скапливались войска и боевая техника. Похоже, готовился очередной «исторический» бросок. Тем временем солдаты укрепляли оборонительные сооружения, маскировали позиции зенитных расчетов, расчищали снежные заносы, доставляли провизию на линию фронта, где было некоторое затишье, и лишь изредка патрулировали окрестности.

Однажды их заставили оцепить площадь у Казанской церкви в центре Жиздры, куда согнали жителей на митинг. Представитель тыловой службы, одетый в длинное, до пят, кожаное пальто, говорил об ужесточении порядков в связи с активизацией террористической деятельности партизан. В оцеплении находилось много солдат СС и местных, служивших в полицейских подразделениях, из которых вскоре сформировали пользовавшийся впоследствии дурной славой 447-й карательный батальон Русской освободительной армии.

После митинга в городе появились первые виселицы. Многие солдаты хмурились и задавали друг другу вопрос: «Зачем все это?». Иные думали: «Нам нет никакого дела до этих полицейских историй». И наблюдали за происходящим с равнодушием и полным безучастием к судьбам обвиненных в нарушении режима и преступлениях против германской армии. Чрезвычайно сурово карали за воровство. Нейбах рассказал о нелепой смерти целой семьи, которую якобы расстреляли за то, что восьмилетний мальчик стащил со стола пачку сигарет, оставленную офицером СС в их доме.

Наступил март, за ним апрель, принесший долгожданную оттепель. Эта весна была не похожа на ту, что приходит в Ландсхут, но все же Ральф радовался такой перемене. Одновременно с приходом тепла он все чаще стал вспоминать про зимние злоключения, и у него созрел план.

Надо воспользоваться неожиданной передышкой перед отправкой на южный фронт, чтобы добраться до того злополучного места. Нужно откопать ящик и раскрыть, наконец, странную тайну, погубившую Грубера и Зигфрида.

Да, без помощника не обойтись. Надо поговорить с Отто. Эльзасец тоже надежный, но всерьез боится страшных рассказов на ночь, к тому же, все время комплексует насчет своего наполовину французского происхождения, что не добавляет ему уверенности в себе.

Греясь как-то днем на лавке у казармы, Ральф принял окончательное решение попросить у гауптмана увольнительную на один-два дня. Скоро на фронт, так что можно надеяться, что его отпустят.