Все, что получает победитель - Дарья Всеволодовна Симонова

что я его подговорила. Для меня выбрал. Я здесь ращу его детей. А в Ниццу мне ехать уже поздно. Я не длинноногая студентка, не писатель и не буржуазная старуха. А продать нам те апартаменты не дали бы. Нашлись бы препоны — поверь! Ксенофонтыч планирует закончить там свои дни. Старый индюк надеется быть похороненным рядом с Буниным. Фильм недавно про него посмотрел — и выучил единственную фамилию из русской литературы. Ну как же — коммерческий успех, Нобелевская премия… Но он так и не усвоил, что Бунин лежит под Парижем, на Сен-Женевьев-де-Буа, а там залечь кишка тонка. Все-таки таким стервятникам и денежным мешкам не помешает легкий культурный ликбез… хотя бы корысти ради.

Серж ходил на могилу Марты только один раз. Больше не смог. Теперь он понял, почему. Все это — бренная материя, пролегшая между ними. Серж и до разговора с тетей Паной не мог не думать о том, что его доля в завещании все же была. И это — не те жалкие триста тысяч, которыми потрясал старик Брахман, чтобы откупиться. Все, согласно метафизической логике: место, где Серж почувствовал себя дома, — действительно его дом. Только он его подарил, сам об этом не зная. Неплохое начало третьего, срединного и самого важного пути в его жизни — подарить дом доброй женщине и ее внукам.

Но ведь у него и так не должно было ничего остаться от Марты. С чем пришел, с тем и ушел. Он не нахлебник, а экспериментатор. Все, что обещала Марта, все, что она планировала и задумывала, оказалось мифом и омутом. А ее придуманный ребенок? Религиозные демонстративные ханжи, конечно, ее съели бы живьем за такую свободу человека от человека. Но когда-нибудь такой выбор уже не будет никого шокировать. И такие странные завещания…

— Прасковья Николаевна, я думаю, что это блеф, — вздохнул Серж, утешая заодно и себя. — Если бы Марта осталась жива, она бы сто раз изменила свою волю. Мы ведь не собирались с ней жить до старости. А после нашего расставания она просто исключила бы меня из наследников. Какое моральное право я имею на этот дом, который и вижу-то впервые…

— А человеческая воля редко бывает справедливой, — отозвалась тетя Пана. — Насчет «не собирались жить до старости» — так это ты не собирался. А Марта и в этом соревновании хотела победить. Хотела доказать миру живучесть вашего мезальянса. Ведь она выросла из девочки-недотроги, которая жила с мыслью, что своим рождением она убила родную мать. Ее папаша чувству вины подыгрывал, потому что ему не нужна была женственная дочь, ему нужна была свирепая правая рука, цепная шавка… Ему было выгодно, что она на самом глубинном уровне боялась рожать. Роды, читай: смерть, раз такое случилось с ее драгоценной мамочкой… Марта, конечно, не могла ее помнить, но боготворила, идеализировала жадно, до невроза. Я ее нянчила с пеленок, а она каким-то звериным чутьем чувствовала, что я — служанка, ниже ее по рождению. Для меня это было испытание, вызов — заслужить ее доверие. О любви я не мечтала.

— Ваш союз с Ксенофонтовичем тоже ведь мезальянс…

Тетя Пана усмехнулась:

— Не мезальянс, а соглашение. Я была первой нянькой Марты, которая у него ничего не украла. И он тогда был бесконечно испуган жизнью. Злобный и трусоватый, временами жалкий. Но в юности важно не столько кто перед тобой, а кто ты сам. Кем я была тогда? Жертвенной и пылкой студенткой в поисках смысла. Я мечтала себя кому-то посвятить. Льву меня порекомендовали знакомые как честную и исполнительную. А я узнала в нем свою миссию. Точнее, то чудовище, которое я буду всю жизнь безуспешно превращать в человека. Иногда он становился обманчиво доверительным и беспомощным, и я чувствовала себя спасительницей. Мы начали сближаться. Тогда я поняла, что мистика вот этой самой любви — в моменте. Внезапно видишь знакомый облик в необычном ракурсе: сильного вдруг становится жалко, хрупкий и ведомый вдруг встает на твою защиту, угрюмый недоброжелатель почему-то вспыхивает к тебе симпатией. Моменты — они для меня всегда много значили… потому что я не искала им рационального объяснения. Впрочем, я тебе почти все уже рассказала. Ты теперь имеешь пожизненное право приезжать в мой дом. И жить сколько хочешь. Большего я для тебя не сделаю.

Пана торопилась приготовить к приезду внучек их любимый торт «Анечка». Она дала понять, что сейчас ей не нужны разговоры, она слишком устала. Серж ведь не просто говорил с ней — он выкорчевывал из потока нужные детали. Ответ надо было искать здесь, в Паниных отрывистых воспоминаниях о том, как его покойная жена рыдала после первого и единственного визита к гинекологу в четырнадцать лет. Все, что связано с женской природой, для девочки Марты было испытанием, наказанием, пыткой. Не родился бы ее младший брат Лев-Львенок, папаша и вовсе превратил бы ее в мальчика. Но сын оттянул внимание на себя. А добрая мачеха пыталась ее отогреть. Сын постепенно уходил под властное влияние отца, а дочь оставалась с тетей Паной. Вот как все было когда-то, а теперь наоборот. Ксенофонтович уродовал психику своего младшего ребенка, пока «честная и исполнительная» Прасковья Николаевна сглаживала углы и успокаивала бури падчерицы Марты. «Я была жертвенной дурой», — призналась тетя Пана. Но Бог милостив — она разглядела музыкальное дарование в своем Львенке. Хотя бы здесь Ксенофонтович прислушался и отдал сына в музыкальную школу. Самому-то медведь на ухо наступил…

Какая инфернальная картина семейной жизни… Серж размышлял над тем, что услышал за последние дни, разбирая чердачные завалы. Здесь, в этом доме, был шикарный чердак! По высоте потолка это был полноценный второй этаж, но захламленный и пропылившийся. Светившее в восточные окна утреннее солнце разрезало лучом пыльную завись, будило дремавшие запахи прошлого. Сюда бы приезжать для просеивания сознания через мелкое сито покоя. Серж нацелился разобрать эти завалы и устроить тут свое гнездо — ему же разрешают, так почему бы не воспользоваться. На сей раз судьба-индейка распорядилась справедливо. Что, если бы ему одному досталось это гнездо? Он бы… не знал, что с ним делать! Продать — жалко. Ведь не покосившаяся деревянная изба где-нибудь на отшибе. Шикарное место, яблонево-грушевый садик и дом в духе английской деревушки. У него своя неповторимая физиономия, а Серж, замахнувшийся на кинематографичное мышление, к фактуре был чувствителен. В общем, дом он продавать бы не стал, но и не жил бы в нем. А дом живой и не выносит пустоты. Зато теперь