Лебеди летят над тайгой - Семён Михайлович Бытовой

а тут как раз медведь вышел. Подкрался к Кянду, лапой его по лицу смазал, стал по траве катать, все равно как игрушку. Конечно, когда очнулся паря, то сразу вступил с медведем в драку, распорол ему ножом брюхо. Но Кянду сам, знаешь, крови потерял много и совсем уже помереть собрался. В это время охотники мимо шли, подобрали товарища, быстро в оморочку его положили и в Гаил привезли. Прямо, знаешь, в юрту, где Алга жила. Девушка как глянула на своего любимого, и сама чуть от страха не кончилась. Двое суток не отходила она от него, как могла, лечила разными травами, однако, мало помогло ему.

— Не жить нам с тобой, Алга, в одной юрте, — сказал ей Кянду. — Никому я теперь не нужен, калека...

Алга слезы глотнула, дух перевела и молвит ему:

— Не говори так, Кянду, добудем хорошие панты, заварим, лекарство приготовим, вылечу тебя.

— Где панты добудешь? Теперь весна — олени свои старые рога только сбрасывают, а пока новые вырастут у них, ждать долго...

— Я и весной панты добуду, вот увидишь, добуду, — сказала девушка.

Побежала Алга к одному охотнику, который тоже сватал ее, третьей женой хотел взять себе, и просит его в тайгу сходить, добыть хорошие панты. Конечно, смешно было ему слушать девушку, однако, уступил ей, согласился.

Пока охотник в путь собирался, Алга вперед побежала, превратилась в изюбря. Однако, рогов у нее не выросло. Затосковала Алга: завтра охотник в тайгу выйдет, а у нее на голове пантов еще нет. В это время, как на счастье, первая весенняя гроза разразилась. Алга голову под молнию подставила, и сразу на том месте, куда она белым огнем ударила, выросли панты. И такие, знаешь, рассказывают, добрые, сочные, полтора локтя высотой и с пятью ростинами на каждом стволе. Идет себе Алга, несет, гордая, панты, ни от кого не прячется. А как увидела, что охотник с сопки спускается, — из кустов вышла ему навстречу. Он выстрелил — не промахнулся, Алга закачалась, упала. Он быстро топориком панты срубил и принес в стойбище. Вот, паря, как дело-то, говорят, было.

Взволнованный Дынгай закурил, жадно затянулся несколько раз дымом и впервые за этот вечер стал прислушиваться к тишине. Я чувствовал, что Дынгай прервал эту легенду, может быть, на середине, и терпеливо ждал продолжения. Выкурив папиросу, Василий Карпович тяжело вздохнул и притихшим голосом сказал:

— Конечно, панты помогли, подняли Кянду. Он от ран оправился, стал звать Алгу, но нигде ее не было. Долго искал ее, а найти не нашел... Так никто и не узнал, что она в изюбря превратилась и вышла навстречу охотнику... И ушел печальный Кянду из Гаила. Много лет бродил он, следы своей девушки искал, и так до глубокой старости один свой век прожил. Его уже в живых давно не было, как вдруг слух пошел, что Алга в речке утонула; с тех пор и назвали речку ее именем. Ты сам видел, наверно, сколько на Алге изюбрей бывает, — тьма там изюбрей бывает.

— Почему же ты, Василий Карпович, не любишь за пантами на Алгу ходить? — спросил я Дынгая.

— Я лучше на свои солонцы пойду.

Как ни была сказочна эта история о нанайской девушке, превратившейся в оленя, но по тому, как трогательно рассказывал ее Василий Дынгай, я понял, что она очень близка гаильским охотникам. Подобно песчинке, попавшей через раскрытую ракушку в мантию моллюска и превратившейся в жемчужину, случай с Алгой вырос в чудесную легенду о необыкновенной любви.

...Оморочка, покорно слушаясь умелой руки Дынгая, осторожно скользила по Таландже. Навстречу в розовых от догорающего заката сумерках проносились крутые лесистые берега. Дынгай курил и был задумчив.

— Думаешь, теперь так не бывает? — спросил он вдруг. — Честное слово, бывает. За хорошего человека не жалко, паря, и сердце свое отдать.

*

...На раннем рассвете мы причалили к солонцам.

В пору пантообразования изюбри особенно нуждаются в соли и чуют ее издалека. Когда они добираются до солонцов, то долго оттуда не уходят, разрывают копытами почву, лижут ее. Охотники давно заметили, что на солонцах изюбри не так чутки.

Дынгай отлично готовил искусственные солонцы для приманки зверей. Поздней осенью, перед тем как пойдет снег, он выбирал в тайге тихое, безветренное место, острым колом разворачивал десять — пятнадцать отверстий, засыпал их грубой солью и прикрывал сверху тонким слоем земли. А с наступлением весны, когда стаивали снега, соль растворялась, пропитывала почву. Как бы ни были скрыты в тайге солонцы, изюбри непременно учуют их, придут к ним.

Поблизости от солонцов охотник и устраивает себе «сидьбу», чтобы подкарауливать пантача.

У Дынгая сидьба была устроена на дуплистом тополе — крохотный шалашик из веток орешника. Зеленая маскировка за зиму поблекла, но каркас шалашика остался цел. Василий Карпович нарубил свежих зеленых веток, срезал высоченный шеломайник, и через час «сидьба» совершенно слилась с зеленым тополем.

— Ладно, теперь мало-мало поедим.

Костра мы не разводили. Перекусили вяленой олениной с сухарями, а на «десерт» Дынгай предложил сушеных ягод лимонника.

— Хороша штука, — сказал он. — От лимонника всегда веселый будешь.

Я и раньше знал, что охотники берут с собой сухие ягоды китайского лимонника, чтобы сохранить силы в таежном походе. Кроме того, имея с собой лимонник, нанайцы не перегружают себя слишком большими запасами продуктов, а всегда шагают по таежным тропам налегке.

— А теперь, паря, давай сидеть — прятаться, — сказал он, когда мы поели. — Говорить, однако, в сидьбе не будем и курить не будем, только думать будем, — ладно?

Я, конечно, согласился. Но было немыслимо сидеть вдвоем, почти затаив дыхание в этом крохотном, тесном шалашике. Когда стало темнеть, мы совершенно притаились, и слышно было, как стучат наши сердца. И вдруг Василий Карпович сильно сжал мне локоть и оттеснил немного назад. Я слышал, как он осторожно просовывает сквозь ветки ствол ружья. Он, как и Иван Федорович, на мушку приладил крохотный кусочек фосфоресцирующей гнилушки и стал ждать. Находясь в тревожном напряжении, Дынгай, видимо, не чувствовал, что все больше оттесняет меня плечом, а мне казалось, что вот-вот вывалюсь — грохнусь с дерева и перепугаю изюбрей, которые уже подходили к солонцам. Мне до сих пор непонятно, как я тогда удержался