Исповедь старого дома - Лариса Райт

Мишка испытывал безграничное удивление и зависть к ребенку, который одним своим появлением заслужил и получил то, что Мишка не смог сделать и за пятнадцать лет: безоглядную и безусловную отцовскую любовь. Не было в милом, добром, ласковом тоне, которым отец обращался к дочери, ни менторских, ни рассерженных, ни тем более раздраженных ноток, которые всякий раз проскальзывали в его былом общении с сыном.

Отец стал терпимее ко всему окружающему миру, и Мишка сам не заметил, как его зависть к сестре переросла в благодарность. Да, не стало веселых посиделок на кухне с разговорами о театре, литературе и мужчинах, да, не прибегали веселые аспиранты, никогда не отказывавшиеся решить мудреную школьную задачу по алгебре. Да, никто не интересовался его сочинениями, контрольными и планами на будущее, но — Мишка не мог этого не замечать — вместе с несчастьем в доме воцарилось счастье. Казалось, в лечении дочери отец обрел смысл жизни и не уставал благодарить жену за это. Мама, измученная бессонными ночами и постоянным существованием в режиме, предписанном ребенку, конечно, не посвежела, но похорошела необыкновенно. У нее не было времени ходить по парикмахерским, делать прическу, маникюр и массаж. Фигура после вторых родов расплылась и потяжелела, волосы обрамляли пожелтевшую кожу лица неровными прядями, одежду навсегда заменил теплый байковый халат, и только глаза в обрамлении все еще густых изредка подкрашиваемых ресниц светились победным счастливым светом. За эти глаза Мишка мог отдать и простить все.

Он и простил. И невнимание к себе, и ревность, что съедала его долгие месяцы, и даже смерть любимой бабушки, которую родители, поглощенные общей задачей, казалось, не заметили. Нет, конечно, захворавшую старушку отправили в лучшую клинику, и врачей не обидели, и с кем надо договорились, но о результате чрезмерно не беспокоились. В детской кроватке лежала главная жизненная ценность, а остальное вторично.

Человек смертен. Это естественно. Бабушка умерла. Похоронили, погрустили, посидели за накрытым столом — и понеслись дальше в своем неустанном желании спасти, научить и поставить на ноги. Мягкий, довольный голос отца и счастливые от этого мягкого довольства глаза матери, теплота и уют, поселившиеся в теперь почти всегда неприбранном доме, где пахло не пирогами, а лекарствами. Мишка, все удивлявшийся переменам, часто ловил себя на мысли: «Надо же! Прав был отец!» И сделал вывод: никогда не надо бояться трудностей.

— Никогда не надо бояться трудностей, — ответил Михаил сидевшей возле него заплаканной женщине с застывшим в глазах отчаянием.

— Но ведь они могут оказаться неразрешимыми…

Михаилу лучше, чем кому-либо другому, было известно, что прихожанка права. Трудности бывают беспросветными, нескончаемыми и непоправимыми. Зачем лгать и вселять пустые надежды? Этого он делать не станет:

— Могут.

— Что же мне делать?

И в первый раз за все время своего «священства» Михаил позволил себе ответить:

— Я не знаю.

— А если я все-таки сделаю аборт… Как вы считаете, батюшка, он меня простит?

— Ребенок?

— Му-у-уж. — Новая порция слез и рыданий.

А «батюшка»? «Батюшка» сказал ей то, что никогда не сказал бы в подобной ситуации настоящий служитель церкви:

— Бог простит.

Сразу легко и свободно стало на душе у Михаила — и все образовалось, все заспорилось. И женщина ушла будто просветленная и успокоенная, и паспорт нашелся буквально через пять минут после ее ухода. Лежал, как водится, на самом видном месте и даже не думал прятаться.

Михаил так обрадовался находке, что мысли о другой, удивительной и необъяснимой, — детском локоне и фотоальбоме — напрочь выскользнули из его головы. Дело к ночи. Если будоражить сознание разными мыслями, то можно не заметить, как ночь превратится в утро, и ходить тогда весь день с больной головой, и слушать вполуха, и не помочь никому.

Режиссер Эдик сдержал слово. И дом, и собака поняли это по изменившемуся поведению обеих постоялиц. Старуха притихла, по мелочам не придиралась, не отвлекала попусту. Все реже стены дома сотрясал ее мощный окрик: «Ну-ка!», и все чаще звучали искренние слова благодарности за заботу. Да и Анна входила теперь в комнату больной с другим настроением: всегда улыбалась и старалась лишний раз поправить подушку, подоткнуть одеяло, повернуть телевизор. И все спрашивала: не холодно ли, не жарко ли, не дует… А лежачая только головой качала и охотно отзывалась:

— Все хорошо, не беспокойся. Ты иди! Иди!

И Анна шла. Бежала. Летела к своим стружкам, лакам и краскам, к дереву, в которое вкладывала новую жизнь и которое пускало в ней самой корни новой жизни. Анна даже похорошела. Хотя дому казалось, что в печали она была загадочнее и прекраснее, даже одухотвореннее, он не мог не признать, что живой блеск в глазах придавал ее облику женственности и притягательности.

Изменения отмечал и Эдик, заглядывавший теперь примерно раз в две недели с очередными заказами:

— Тебе бы сейчас на сцену… Фурор бы был, я тебе гарантирую! Стать есть. Глаза горят. Плечи расправлены! А талант? Талант ведь не пропьешь.

— Ну, пропить, пожалуй, можно все, что угодно, а талант тем более, — смеясь, отвечала Анна, но тут же показывала очередной комод, шкаф, буфет и спрашивала, почти кокетничая: — А это разве не талантливо?

— Талантливо. — Режиссер поднимал руки вверх, признавая свое поражение, забирал сокровища и отбывал восвояси.

На очередную встречу Эдик прикатил с мальчиком лет двадцати пяти. Тот не обратил никакого внимания ни на Анну, ни на собаку, которая все вертелась вокруг, пытаясь подставить то один бок для оглаживания, то другой. Молодой человек сразу же принялся осматривать дом, по-хозяйски обстукивать углы, проверять плинтусы, наличники и перекрытия, потом деловито кивнул Эдику и вынес вердикт:

— Нормально. Есть контакт.

— Что это значит? — Брови Анны возмущенно сдвинулись к переносице, крылья носа гневно затрепетали.

— Будем тебя, мать, в люди выводить. Конец затворничеству и отшельничеству!

— Я же тебе сказала, что…

— Тише, не кипятись! Никто тебя не увидит и не услышит. Все по-прежнему шито-крыто, никаких реальных контактов, никаких живых людей.

— А как же?… — Злость сменилась растерянностью.

— Люди воображаемые. Контакты виртуальные. Интернет, в общем.

Привезенный мальчик важно кивнул и подтвердил значительность намерений:

— Будем проводить Интернет.

Интернет провели, дорогу в большой мир открыли. Через пару дней чрезвычайно довольный собой Эдик приехал с небольшим бордовым ноутбуком и, вручив его Анне, торжественно объявил:

— Я умываю руки.

— То есть?

Анна была уверена, что компьютер и все связанные с ним современные средства связи — дружеская услуга для упрощения ее жизни. Материалы можно заказывать на сайтах, эскизы рисовать в программах, аннотации читать в пресс-релизах. Кроме того, это отличный способ общения для тех, кто желает сохранить свое инкогнито. Женщина уже успела помечтать, как она, конечно, не напишет друзьям и знакомым, но хотя бы погостит на их страничках в социальных сетях, посмотрит фотографии, поучаствует в обсуждениях и обязательно даст пару-тройку советов на форумах. К компьютеру она отнеслась как к милой безделушке, призванной скрасить ее жизнь. В конце концов, современный человек не должен влачить существование дикого отшельника. Да Анна и не стремилась достигать таких вершин духовности и самопознания, которыми могли похвастаться Сергий Радонежский или старец Неофит.