Исповедь старого дома - Лариса Райт

— Счет на чужое имя мне точно никто не откроет.

— Зачем же на чужое? Ты на свое открой. Захотят — не узнают.

Эдик был прав. Во всем прав. Анна не ошиблась, приняв решение довериться ему. Он и язык держал за зубами, и слов на ветер не бросал, и умные мысли подкидывал. Оставалось только удивляться и недоумевать: как это ей самой такое не пришло в голову раньше? Ее настоящее имя знали немногие в актерской среде, а уж помнили и вовсе единицы. Только такие редкие экземпляры, как Эдик, которые впитывали в себя любую информацию и держали до тех пор, пока она не придется к месту. Странно, что об этом так и не пронюхали журналисты. Хотя кто им мог рассказать? Только мать. А она никогда не говорила в интервью ни о ком, кроме себя самой.

Что ж, дело решенное: счет в банке, идеи в голове, клиенты в компьютере. Анна была согласна с Эдиком: отличный выход, ну, или, по крайней мере, попытка.

— Спасибо, — сказала она прямо и просто. Без злости и без ехидства.

— Пожалуйста. — Так же спокойно и тихо. Без бахвальства и без намека на одолжение. Одолжений она бы не приняла. — Я по возможности буду заезжать, ты не думай!

— А я не думаю, Эдик, я все понимаю.

Он шагнул к порогу, потом все же обернулся и пытливо взглянул на нее. Поколебался еще мгновение и решил рискнуть:

— Знаешь, а я вот не все понимаю. Точнее, я совсем не понимаю. Хозяин, конечно, как говорится, барин, но ты же не владеешь своей жизнью, ты ее разбазариваешь. Что ты прячешься? Руки-ноги целы, от лица по-прежнему глаз не оторвать. Да не отмахивайся! Возраст, конечно, оставляет отпечатки, да и то, что тебе пришлось пережить, веселья в глазах не прибавило. Но, знаешь, теперь эта потаенная грусть даже усиливает твою загадочность. Тебя бы с удовольствием снимали. Я бы снимал. У меня планов громадье, правда, и роли есть как раз для тебя. А если ты так увлечена мебелью, так ради бога, твори, но почему здесь?

Анна по-прежнему стояла посреди террасы. Не говоря ни слова, она наклонилась и резким движением подняла правую штанину своих спортивных брюк до бедра. Дом охнул и сочувственно заскрипел половицами, по которым перебирала лапами собака (она почувствовала смену настроения хозяйки и тут же вскочила, заволновалась, зацокола коготками). Мужчина проглотил ком в горле, но остался внешне невозмутим:

— Ну и что? Ты же не стриптизерша, а актриса.

— У меня, Эдик, обе ноги такие и одна рука. Какому режиссеру, скажи, нужна актриса, на грим которой надо потратить уйму времени и целое состояние?

Эдик удрученно молчал. Что тут скажешь? Талантов вокруг много, а сбережения у современных продюсеров — одни-единственные, и пускать их на ветер, конечно, никто не захочет. Кроме того, он не был уверен, что рубцы, покрывавшие ногу женщины сплошной коркой, вообще можно скрыть каким-то гримом. И все же он попробовал приободрить ее:

— Полно ролей, где люди одеты. Ладно, допустим, ты закрыла для себя кино. Но театр-то чем провинился? Вот уж где тебе нашлось бы применение.

Анна промолчала. Она хотела объяснить, но не могла найти подходящих слов. Какое из них сможет донести муки, которые она не хотела испытывать и которые непременно охватили бы ее при возвращении в театр? Она, привыкшая к поклонению, к обожанию, к зависти (чего уж кривить душой), должна была бы довольствоваться сочувствием и искренним, и показным. Ее бы жалели и глядя в глаза, и в кулуарах, а жалость — это последнее, в чем она нуждалась.

— Эдик, я больше не хочу играть, — только и сказала она.

— Вранье!

Анна не стала спорить. С правдой не спорят. И она сама, и ее гость прекрасно знали примеры ухода из актерской профессии. Обычно люди, даже нашедшие себя в другой области, с удовольствием возвращались на площадку или на подмостки только для того, чтобы снова окунуться в такую любимую и навсегда родную атмосферу съемок и репетиций. Конечно, встречались и исключения, не жалеющие о прошлом и не тоскующие, но они скорее подтверждали правило: человек, рожденный актером, будет стремиться им оставаться до последнего вздоха. Если не так — трагедия, а если по-другому — горе.

Анна грустила, тосковала, но все же не позволяла жалости взять над собой верх. К тому же о чем жалеть и над чем убиваться, если, кроме пресловутого «хочу», в жизни существует слово «надо»? В конце концов, никто не заставлял ее решать, что именно это слово — главное.

Словно услышав ее мысли, Эдик поинтересовался:

— Не хочешь играть — не играй, но в глушь-то ты зачем забралась? Не хотела интервью давать, так не давала бы. Желтым газетенкам, конечно, ртов не закроешь, так они бы тоже покричали и успокоились. Им нужно жареное и солененькое, а ты теперь скучная и пресная, чего о тебе писать-то? Или я не прав?

— Прав.

— Тогда почему ты прячешься? — Не в бровь, а в глаз.

Что ответить? Плести небылицы про жажду одиночества? Про свежий воздух и парное деревенское молоко? Режиссеры, тем более такие профессионалы, как Эдик, и видят, и чувствуют даже первоклассную актерскую игру. Поэтому Анна юлить не стала, призналась, как на духу:

— Просто так надо, Эдик.

— Надо? — Он воззрился на нее так, будто она сообщила, что, живя здесь, выполняет секретную миссию по заданию другого государства. Потом покрутил пальцем у виска, махнул рукой и сказал: — Кому надо-то?

Он хлопнул калиткой, завел мотор и даже проехал несколько метров, прежде чем Анна вышла из оцепенения и смогла ответить:

— Не мне, Эдик, не мне.

Для Али Панкратовой определяющим словом в жизни было, разумеется, «хочу», и все «надо» шли в ногу с ее желаниями и стремлениями.

Но жаждавших потесниться и принять ее в примы советского кинематографа не было вовсе. Былые заслуги помнили, но не ценили. Многие из царивших в то время на звездном небосклоне актрис имели хорошее подспорье в виде мужа — режиссера, оператора или солидного актера, готового замолвить словечко за свою дражайшую половину.

Через полгода вновь обретенной свободы Аля могла похвастаться только двумя ролями в спектаклях. Конечно, после двух лет вынужденного простоя и это казалось большой удачей. Она злилась, но умом понимала, что в репертуарном театре никто не станет тратить время на ввод новой актрисы в спектакль без веских причин. Требовалось ждать премьер, а там уже проявлять себя с лучшей стороны — работать локтями или другими частями тела, вырывать лакомые куски из других голодных ртов.

Но Аля ждать не любила, да и не могла. К двадцатипятилетию она могла похвастаться хорошей партией с перспективным художником, который мало интересовался чем-то, кроме своего творчества, новорожденной дочерью, которой не интересовалась сама Аля, и развивавшейся депрессией от осознания того, что эти «достижения» могут так и остаться единственными на ее пути. О сыгранных в студенчестве ролях она прекрасно помнила, но хотелось бы, чтобы о них помнил кто-нибудь еще. Ассистенты режиссеров на «Ленфильме», конечно, мило улыбались и кивали (мол, «слышали, смотрели, помним, знаем»), но затем непременно спрашивали, где она была и что делала последние несколько лет.