По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

думаешь, что все-таки не посажу? — подозрительно взглянул на него Звягин.

— Ну, этого я как раз не думаю, все-таки немножко знаю тебя.

— Ты вроде глупым никогда не был… И не мне же объяснять тебе, что доброта не тот случай, когда тебя колом в спину, а ты его ладошкой по голове. Ты все-таки институт кончил, Свиридов.

— Ладно, оставь, — поморщился Георгий. — При чем тут институт?

— А при том, что нечего цепляться к слову. Еще раз могу повторить: раз живешь с людьми, к каждому с добром надо, с пониманием. А напакостил, наблудил — получай что положено. Вот это и есть настоящая доброта. Я даже думал, что если бы тебя десять лет назад за Ольгу судили, для тебя же самого, может, лучше было бы.

— Лучше, говоришь? — повторил Георгий, подумал и согласился: — Да, очень может быть.

— А тебя пожалели. Понять их можно — человек и так уж сверх всякой меры наказан. Да только ты-то ничего не понял.

— Тогда и правда не понял, — признался Георгий.

— А сейчас?

— А сейчас понял.

— Ну, и что делать думаешь?

— А вот этого я и сам пока не знаю, Женя. Ты же говоришь, посадят меня?

— А черт их знает… Случай-то уж больно необычный. Да и Емельяныч тебя всячески выгораживает.

— Емельяныч? — удивился Георгий.

— Ну да… «Ничем, говорит, он мне не грозил, а пистолет вроде шутейно показал». Это я уж у Брагина выпытал, как все было.

— А как же Емельяныч хочет представить, если я не угрожал? Сам он, что ль, разрешил мне склад взломать?

— Ну, о таких тонкостях он не думал. Ему тебя хочется выгородить. «Пусть, говорит, меня ш работы шымают, а Егория не шажают, — Звягин слегка улыбнулся. — Я, говорит, все равно помирать домой, в деревню, поеду…» Видишь, Свиридов, как получается, когда люди не только о себе, а в первую очередь о других думают. Ты ему не сват, не брат, и знать-то почти не знает тебя…

— Да, — Георгий опустил голову, — удивил ты меня.

— А я вот, представь, не удивляюсь. Мне с людской добротой встречаться не впервые. Емельяныч рассуждает просто: он старик, помирать пора, если даже до суда дело дойдет, судьи его пожалеют, что с него взять? А ты молодой, тебе жить да жить. Хотя в деревне его никто не ждет, а здесь он прижился, все его знают, помрет, так хоть будет кому похоронить… — Звягин вздохнул. — Так что, Свиридов, можно было бы при желании если и не совсем прикрыть это похабное дело, то подать его в надлежащем виде, и отделался бы ты легким испугом. Только я не пойду на это… хоть ты и говоришь, что все понял.

— А ты как будто в мое понимание не веришь, а?

— Да не в том дело, Георгий. Может, и понял… А ты думаешь, раз понял, то сразу и новая жизнь у тебя начнется? Так не бывает.

— Почему не бывает?

— Потому что так уж человек устроен, — усталым, скучным голосом сказал Звягин. — Из себя не выскочишь. Ты тридцать шесть лет прожил, а теперь хочешь одним махом перечеркнуть их, с чистого листа начать? Да ведь каждый прожитый год клеймо на тебе поставил. Куда же ты самого себя, полжизни прожившего, денешь?

— Что ж, по-твоему, таким и помру? — усмехнулся Георгий.

— Таким не таким, а только ломать себя — работа тяжелая. Может, самая тяжелая на свете. А у тебя в этой работе навыка никакого.

— Как уверенно ты судишь обо мне, Звягин… А ведь почти не знаешь меня.

— Я дела твои знаю.

— Не все опять же.

— А все и не обязательно. Одного твоего вчерашнего дела хватает с лихвой, чтобы судить, что ты за человек. Это, знаешь, как зеркало, в котором маленькой бородавки не спрячешь.

Говорил Звягин трудно, сорванный его голос временами понижался до едва разборчивого шепота.

— Где это так прохватило тебя? — спросил Георгий.

Звягин с недоумением взглянул на него, будто спрашивал: о том ли сейчас говорить надо?

— Скверно ты выглядишь, Женя.

Звягин, нахмурившись, поднялся.

— Ладно, жалельщик, поехали.

— Да ты не злись, — примирительно сказал Георгий.

— Хватит! — отрезал Звягин и пошел к лодке. Прежде чем завести мотор, официальным тоном сказал: — В лагерь заедем на десять минут. Передашь кому-нибудь командование, скажешь, чтобы все ехали в Дьяково, заберешь вещи, и сразу тронемся. Поедешь в моей лодке.

— Ясно, товарищ капитан, — сказал Георгий.

20

Звягин долго возился с большим висячим замком, наконец открыл тяжелую, окованную железом дверь, включил свет и посторонился, пропуская Георгия.

— Заходи.

Георгий вошел, оглядел тесную сырую каморку с зарешеченным окном.

— Все ясно, товарищ капитан. Решетка на месте, койка жесткая, одеяло, как и положено, серое, тощее, арестантское. А крысы есть?

— Крыс нет, — спокойно ответил Звягин.

— Какая же это тюрьма без крыс? В кого же я ботинками швырять буду?

— Ужин тебе принесут, — сказал Звягин, будто не слыша ерничания Георгия. — Вода в бачке. Если понадобится по нужде, позвонишь, — он показал на кнопку звонка.

— А покурить оставишь?

Звягин молча выложил начатую пачку «Беломора».

— Свои кровные даешь, гражданин начальник. А по реестру зэкам курево разве не положено?

Звягин устало посмотрел на него, качнул головой.

— Лучше помолчал бы, Свиридов.

— Это почему же? По уставу не положено говорить?

Звягин молча повернулся и вышел, с силой вдвинул дверь в ободверины, лязгнул замком.

Георгий постоял посреди камеры, прислушался. Первая минута неволи никаких особых ощущений не принесла. Так же шумел за стенами ветер, та же густая, насыщенная влагой и холодом тьма стелилась за окном. Вот только окно было «не то». Закрытое частой решеткой, сваренной из толстых ребристых прутьев, — из такого железа делают могильные ограды, — оно, казалось, командовало: «Стой!» «Ладно, — усмехнулся Георгий, — будем стоять, сидеть, ходить. Четыре шага вдоль, три поперек, пять по диагонали. Это потом. А пока надо полежать».

Он закурил, прилег на узкую койку. Однако не хуже, чем в палатке. Одно только неудобство — никуда не выйдешь. А куда ему идти?

Через час дежурный милиционер, хмурый человек лет пятидесяти с большим грубым лицом, принес ужин — чуть теплую котлету с непроваренными макаронами и стакан жидкого чая. Пока Георгий ел, милиционер сидел на корточках у порога, большая рыжая кобура с пистолетом явно мешала ему, и Георгий, улыбаясь, посоветовал:

— Да ты отстегни.

Милиционер равнодушно глянул на него из-под тяжелых, припухлых век и промолчал.

— Что-то я прежде не видел тебя здесь, — снова попытался разговорить его Георгий. — Недавно в наших краях?

— Не видали, а тыкаете, — спокойно уколол его милиционер.

— Ну… извините, —