По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

пришел минут через пятнадцать.

— Плохо мне, Звягин, — сказал Георгий, не поднимаясь с постели. — Приведи Ларису.

— Что у тебя?

— Желудок болит.

— Сам идти можешь?

— Могу.

— Пошли.

До больницы было всего метров триста. Звягин не оглядываясь шел впереди, косо ставя тяжелые грязные сапоги на скользкое тротуарное дерево. Ларисы в больничке не было. Звягин зло подергал ручку двери, молчком повернулся и потопал в жилую половину. Георгий, согнувшись, присел на корточки, обхватил плечи руками. Его бил озноб. Через минуту прибежала Лариса, испуганно заглянула сверху ему в лицо.

— Что с тобой, Георгий?

— Больно, — тихо сказал Георгий и показал пальцем на середину живота: — Тут.

Лариса обняла его за плечи и помогла подняться. Осматривала она его всего несколько минут и решительно сказала:

— Надо в Бугар — и немедленно.

— Что у него? — хмуро спросил Звягин.

— Видимо, язва желудка. Боюсь, как бы прободения не было. И катер, как назло, только вчера ушел. Надо санрейс заказывать.

Звягин посмотрел в окно, вздохнул.

— Летунам нынче не климат… — Он помолчал, взглянул на часы и сказал Георгию: — Давай через полчаса на берег. Оденься потеплее. За вещами не ходи, я с дежурным пришлю.

— Сам повезешь? — спросил Георгий.

— Сам, — бросил Звягин, поднимаясь.

Георгий попытался улыбнуться:

— Одни сплошные хлопоты у тебя со мной, Женя.

— Это уж точно, — серьезно сказал Звягин и ушел.

Лариса сделала Георгию укол и приказала лежать.

— Ладно, — сказал Георгий. — Посиди со мной.

— Сейчас, только пальцы перевяжу. Где это ты так поранил?

— А, ерунда…

Лариса сделала перевязку, присела на краешек кушетки, погладила его руку и жалостливо спросила:

— Что же с тобой будет теперь, Жора?

— Звягин говорит — посадят.

— Как же так? За что?

— Подберут статью. А вообще все правильно. Нашкодил — надо отвечать… Ладно, нечего об этом. Где Брагин с Трофименко?

— Вчера в Бугар отправила.

— А остальные наши не прибыли?

— Не слыхала. — Лариса поднялась. — Лежи, пожалуйста, и не двигайся. Пойду собираться.

— Куда?

— С тобой до Бугара поеду.

Георгий секунду подумал и спросил:

— А нужно это?

— Не знаю, — откровенно сказала Лариса. — Если будет прободение, я все равно ничего не смогу сделать.

— Ну, так и не езди.

— Нет, поеду, — твердо сказала Лариса. — Отведу Светлану, соберусь и тут же приду. А ты лежи, не вставай.

Георгий хотел настоять, чтобы Лариса не ездила, но промолчал. Предстоящая неблизкая дорога до Бугара начала почему-то пугать его. Лариса сказала:

— Очень прошу тебя — не кури. Сразу хуже станет.

— Это я уж и сам заметил.

Лариса вернулась быстро, тепло, неуклюже одетая, закутанная в шерстяной платок, с походной медицинской сумкой в руках.

Пришел дежурный милиционер с рюкзаком Георгия. Лариса помогла ему одеться, заставила надеть два свитера, застегнула плащ. Он неловко погладил забинтованной рукой ее плечо и хотел было взять рюкзак, но Лариса отвела его руку.

— Нет, тебе нельзя, я сама донесу. И вообще тебе теперь долго никаких тяжестей нельзя будет носить.

— На инвалидность переходить, что ли?

— Все может быть, — невесело сказала Лариса.

— А ты так уверена, что у меня язва?

— Я же все-таки врач, Жора, и не совсем никудышный.

Права оказалась Лариса. Еле довезли они Георгия до Бугара. У причала уже ждала их санитарная машина — перед отъездом Звягин предупредил по рации, — Георгий смутно помнил, что его несли куда-то, везли, и снова несли, и что-то делали с его огромным, тяжелым телом, наполненным жидкой огненной болью.

Когда он пришел в себя, его тело уменьшилось почти до прежнего объема, но было таким же тяжелым и непослушным. Оно, тело, состояло из плотного, одеревеневшего живота, пропитанного неострой, слабо пульсирующей болью, из рук, отдельно лежавших поверх одеяла сбоку, туго забинтованных в предплечьях и привязанных резиновыми трубками к двум стеклянным баллонам с прозрачной жидкостью, — и оглушительной жажды. От жажды звенело в ушах, ломило в глазах и затылке, онемели пальцы на ногах. Казалось, недавняя боль выжгла всю влагу из его тела.

— Пить!

Он хотел сказать громко, но большой шершавый ком языка едва повернулся во рту и раздалось невнятное мычание. Через несколько секунд сбоку выкатилось маленькое, узкое лицо неопределенно-зрелого возраста, сказало с удручающей убежденностью:

— Пить тебе нельзя, голубчик, а губы сейчас смочим.

И не успела она закончить, а губы Георгия уже ощущали упоительную влажность чего-то кислого, ароматного, и все его жаждущее тело мгновенно напряглось в болезненно-радостном ожидании. Но влагу тут же — так ему казалось — отняли, и он угрожающе-злобно прохрипел, зная, что пить не дадут:

— Воды дайте!

— Нельзя, — тихо, равнодушно-ласково сказал уже невидимый голос.

Через несколько минут он заснул. Ему снилась вода. Много воды. Тяжелая, холодная, чистейшая вода Шельмы быстро катилась мимо него, стоящего на берегу, и он с наслаждением думал о том, как сейчас нагнется и будет пить — долго и много. И он стал нагибаться, но никак не мог дотянуться до воды. Она была совсем близко, всего в двух-трех сантиметрах от его губ, но достать до нее почему-то было нельзя. И Георгий в бешенстве грозил кому-то кулаком и плакал от отчаяния и жажды.

Потом он открыл глаза и увидел солнце на стене и на потолке, на никелированных зажимах капельниц, очень удивился этому — сроду в такую пору солнца на Бугаре не бывало — и услышал голос, показавшийся знакомым:

— Ну как дела, геолог?

Георгий повернул голову и увидел Линкольна Валерьяновича Вахрушева. Тот явно не узнавал его. Да и немудрено — десять лет прошло с их встречи.

Очень изменился Вахрушев за эти годы. Красивое лицо обрюзгло, увесисто набрякли мешки под большими глазами, борода, когда-то, как помнил Георгий, смоляная, густо побита сединой, и весь он стал толстый, рыхлый, дышал звучно, с хрипотцой.

— Как дела, больной? — нетерпеливо переспросил Вахрушев, откидывая одеяло и небрежно щупая живот.

Георгий охнул.

— Больно? — равнодушно спросил Вахрушев. — Терпи, будет еще больнее.

— Все время пить просит, — пожаловалась узколицая сестра.

— Все просят. Терпи, геолог, пить потом будешь. Тебе крупно повезло. Считай, что второй раз на свет родился. Еще бы два-три часа — и все, можно в святцы за упокой записывать. Благодари бога и Звягина, что домчал тебя.

— И вас, доктор, — по обязанности выдавил из себя Георгий.

— Ну да, и меня, конечно, — равнодушно согласился Вахрушев, вставая. — Ладно, лежи дальше. А пить не проси. Как можно будет, сами дадим.

Четверо суток пролежал Георгий в отделении реанимации, в одиночной палате с множеством приборов, предназначенных, как он понимал, сохранить ему жизнь, но ему казалось, что его тело всего лишь третьестепенный придаток к этой мешанине из никеля, хрома, стекла, резины, к желтому по ночам прямоугольнику смотрового окна, в