По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

ребенком. А когда же он впервые задумался о смерти? Было ли это до гибели Ольги?

Он попытался вспомнить — и не мог. Память снова подвела его.

Память услужливо подсовывала ему сцену расстрела скалы, назойливо нашептывала:

«Видишь, в самом деле все было так. Смотри: ты три раза выстрелил в воздух вместе с Колей, потом опустил пистолет и смотрел на дуло, и внутри у тебя зашевелилось что-то, и когда ты понял, что  э т о, поднял пистолет и расстрелял все патроны, чтобы не поддаться соблазну. Ведь так было, так? И никакой игры, никакой фальши, все было серьезно…»

Серьезно? Но ведь, поднимая руку, чтобы сделать по скале первый выстрел, ты уже  з н а л, что никогда не осмелишься покончить с собой. Ты еще не представлял, как будешь жить без Ольги, но что жить будешь непременно, это ты отлично знал! И, значит, каждый твой выстрел по скале — сплошной театр, «демонстрация отчаяния». И потом ты еще много раз за десять лет демонстрировал свое отчаяние… Допустим, отчаяние было искренним, но что из этого? Ведь, если честно признаться, ты никогда по-настоящему и не боролся с ним. Почему? И, главное — почему тебе даже в голову не приходило признаться, хотя бы самому себе, что ты виноват в гибели Ольги? Слишком больно и страшно было бы жить с этой мыслью? Но ведь Ольге было наверняка больнее и страшнее, когда она умирала… Но ни словом, ни взглядом она не упрекнула тебя. Потому что она любила тебя, так? А ты? Чего в таком случае стоит твоя любовь? Если только была она, Георгий… Если только была…

А если не было? Если была не любовь, а любвишка? Может быть, вот еще одна страшная, жестокая правда во всей этой истории? Была худосочная, вялая любвишка, полностью соответствующая твоей «маломерной» душе? Если так и на большее ты просто не способен? Если это принять за истину, тогда все становится на свои места.

Большое и малое живут по разным законам. И дело тут не в количестве. Сто зайцев никогда не составят одной лошади. Элементарная диалектика, которой тебя учили в институте. «Закон превращения количества в качество». Один заяц, — прищурив глаза, считал Георгий, — десять зайцев, сто зайцев. Сто зайцев — и ни одной лошади. Сто зайцев не запряжешь в телегу, верхом не сядешь даже на тысячу зайцев, и ни в одной книге не прочтешь о двигателе в миллион заячьих сил. Потому что лошадь — это большое, а заяц — малое… Господи, да о чем это я? Да, о большом и малом. Заяц не может влюбиться в лошадь. Ладно, к черту зайцев и лошадей…

Он закурил и согнулся, упираясь локтями в колени. Боль и желудке, о которой он почти забыл, теперь снова настойчиво напоминала о себе. Часы на руке тикали почему-то очень громко, И показывали они омерзительно мало — без восемнадцати три. Какое длинное, долгое, большое время… Зайцев и лошадей к черту, а вот о большом и малом думать надо.

Итак, предположим: я человек маленький, с малой душой и малой любвишкой. Что из этого должно следовать? Всему малому свойственно всячески оберегать себя, устраиваться по возможности с наибольшими удобствами. Это большое может позволить себе тратить без оглядки, у большого всего много. Вон Звягин упрекает: зачем я потащил Ольгу в геологию, если любил ее? Правильно, Евгений. Я ведь даже не думал о том, что женщине, тем более любимой, такая работа не слишком подходит. Но ведь я уже решил, что стану геологом, и будущая жизнь без Ольги не представлялась. Выходит, я действительно потащил Ольгу в геологию для того, чтобы самому было удобнее жить? Пусть бессознательно, но так было, так?! Дальше. Малое, очевидно, всегда стремится хоть чуть-чуть да увеличиться, — так сказать, инстинкт самосохранения. И поэтому малому свойственно претендовать на то, что ему не по силам. У меня обстоятельства сложились так, что я вдруг стал начальником партии. Тогда мне и в голову не приходило, что я могу не справиться. Справляются же другие! Это тоже свойство малого — всегда равнять себя с большим. Теперь-то я и сам вижу, что эта должность была мне не по плечу, у меня не было ни опыта, ни достаточных знаний, а главное — чувства ответственности за людей. Если бы я следовал наметкам Климашина, все обошлось бы. Но мне хотелось непременно переплюнуть Климашина, и тут прав Звягин. И я решил идти на Шельму — без рации, без достаточного запаса продуктов, в конце полевого сезона, когда каждая опасность вдвое страшнее обычного. Об опасностях я даже не думал. Логика тут простая — я сам подвергался этим опасностям в такой же мере, как и все остальные. Логика малого — если могу я, непременно должны смочь и другие. А большое знает свою величину, знает — не все, что может оно, доступно другим… Пойдем дальше. Произошла катастрофа. Не с тобой, но по твоей вине. По логике малого ты должен был всячески от этой вины открещиваться, что ты и делал десять лет. Все валил на обстоятельства, даже на теорию вероятностей. Малое многое не вместит. Ни большой радости, ни большого горя. Парадоксально, но факт: когда малое что-то теряет, оно всегда теряет много! Четверть, половину, а то и все целиком. Остается что-то вовсе уж незначительное, чем не может жить даже малое.

Блестящий анализ, Георгий Алексеевич… Ты доказал сам себе, что ты ничтожество. Но разве ничтожество способно осознать свою ничтожность? По логике малого — нет. Там, где малое нельзя сосчитать, измерить, взвесить, оно всегда рядится в одежды большого. Значит, есть еще в тебе что-то… истинно человеческое, если ты все-таки сумел — пусть и с опозданием на много лет — понять, что ты есть такое. Значит, не все еще потеряно. Надо жить дальше…

21

Наконец рассвело. Георгий лежал на койке, сцепив руки на затылке. Он притерпелся к боли в желудке, успокоился, и даже мучивший его вопрос — как жить дальше? — уже не казался таким сложным. Что толку сейчас думать об этом? За него теперь другие будут думать — Звягин, следователь, судья, заседатели. А ему остается только подчиниться их решению. Отсидит, что положено — тогда уж самому придется решать.

Тюрьма его не пугала. Живут и там люди…

Мосягин вывел его во двор, стоял, деликатно покашливая, в трех шагах от уборной, показал, где умыться, через полчаса принес завтрак. Георгий поел, и ночная боль с утроенной силой стала высверливать ему желудок. Он отлежал до обеда, есть отказался и попросил позвать Звягина. Тот