Камень Грёз - Кэролайн Дж. Черри

не от мира сего и имели над ним свою собственную власть.

Затем арфист умолк. Киран убрал свою руку, пока другие не заметили, ибо она оставалась единственной дочерью великого господина, какими бы тяжелыми ни были времена.

А потом он один поднялся в комнату, принадлежавшую в юности Эвальду, к широкой мягкой постели с расшитым пологом. Он расстегнул свои одежды, дрожа на ветру, который дул из тьмы сквозь прорези окна, снял все, что на нем было надето, кроме камня на серебряной цепи, и быстро лег, натянув на себя тяжелые покрывала и сжавшись в клубок, чтобы согреться. Он вытащил руку, чтобы зажать фитиль в лампаде, и снова запихал ее под одеяла, а темнота рождала странные тени на незнакомых предметах чужой комнаты. Внутри и снаружи раздавались потрескивания и звуки передвижений, где-то во мраке кричал ребенок – там далеко-далеко во дворе. Его окно выходило на реку. Он слышал отдаленный шепот листьев и воды. «Наверное, ветер», – подумал он, и где-то псы заливались лаем – столь неуместный звук в осажденном Кер Велле. Он сжал в руке камень, черпая из него тепло, и более уже не слышал собак.

Ему снились рощи, высокие деревья и холмы. То был Кер Велл, но имя ему было Кер Глас, и вместо колодца над белыми камнями бил чистый источник, стекавший в прозрачные воды Аргиада, и вид был чист и ясен до самых Бурых холмов. Высокий, с тем же бледным камнем на груди, он ехал по долине, ехал один среди многих под звуки рогов и в многоцветье стягов. Стрелы летели, как серебряные нити, и мрачный враг бежал пред ними, ища укрытия в горах и в мрачных пещерах у подножий холмов. Вина Ши шли войной, и небо сияло разноцветными крыльями драконов, которые пролетали, змеясь, как ураган, под рев рогов и лязг оружия.

Затем наступила эпоха мира, когда бледное солнце и зеленая луна светили неизменно и арфисты играли песни под мерцающими стройными деревьями.

Затем наступило время расставаний, когда мир начал меняться и пришли люди со своими богами, ибо злобные твари были загнаны в глубь холмов, и человеку стало нечего опасаться. И пришла бронза, и явилось железо, но были среди Ши такие, кто терпеливо сносил убийство деревьев, – мелкие существа, они хоронились в земле вблизи человека; но Вина Ши в мрачном гневе преследовали их.

И все же мир начал меняться. Наступила эпоха увядания, и мужество покинуло их. Горе поглощало их, одного за другим, и они уходили за серую грань мира. Они не брали с собой оружия, они даже не брали камней, которые ценили столь высоко, ибо такова была природа их таяния – они теряли интерес к памяти, к снам и оставляли камни висеть под дождем и лунным светом утешать тех, кто все еще был привязан к миру. Многие уходили с печалью, другие были потеряны и как будто ослепли, а кое-кто горько отрекался от былого, ибо гордость их была уязвлена.

Он чувствовал гнев такой силы, что от него содрогнулись бы холмы. «Лиэслиа», – прошептал камень Кирану, и он глубоко вдохнул, словно не дышал много лет, и взглянул вверх и вперед, заставляя образы проявиться из мглы, окутавшей мир, деревья и камни, потоки ветра и вод.

Киран проснулся на постели, дрожа и весь в поту, ибо сердце его билось слишком громко. Он уставился в мутные полосы света, прорезавшие комнату, стер пот с лица руками, которые оказались мозолистей и грубей, чем те, что были во сне; уронил их на тело, взмокшее и покрытое жесткими волосами, в котором сердце разрывало ребра. Тело тоже отличалось от того, что только что приснилось ему, – то было изящным и легким, с камнем, что лучился светом и жизнью, в сияющих доспехах и с серебряным мечом, которого боялись тени и все прочие враги Ши.

Лиэслиа, венчанный звездами князь Вина Ши – высоких, сиятельных воинов.

И сам Киран, грубый и земной, чья сила заключалась лишь в руках да смекалке.

Он задрожал, несмотря на покрывавший его пот, и слезы хлынули из его глаз. Он попытался снова заснуть и увидел во сне Арафель, солнечные лучи и серебро, и призрачных оленей, которые то исчезали в тени, то появлялись снова, – ибо это было ее пробуждение и его ночь. Ослепительно сияло бледное эльфийское солнце, и Арафель шла берегом Аргиада там, где он тает во мгле, превращаясь в ничто, так близко от него, что могла запросто прийти.

«Мой родич», – окликнула она Кирана. И это было так, словно она внезапно повернулась к нему лицом. Вздрогнув, он проснулся в темноте, снял камень и положил его вместе с цепью на стол у кроватной стойки рядом с лампадой. Он не хотел больше таких снов, которые мучили его тем, чем он был, и чем стал, и чем никогда уже не станет, которые рождали эльфийского принца в его сердце со всей печальной обреченностью его народа, с его леденящей любовью и еще более холодной гордостью. Они стали бы смертельными врагами при встрече – Киран знал это; значит, такой может стать и она, та, что была к нему так добра.

«Родич» – так она назвала его, но братом был ей Лиэслиа, чья холодная гордость желала снова жить, чей страшный меч убивал людей.

– Ужасный враг, – шепнула тень.

И издали Арафель закричала ему:

– Камень, Киран!

Ему снова снился сон. Он был нагим, и ветер разносил клочья его плоти. То был лес, подобный Элдвуду, и дикое существо бежало в нем, которым был он сам. Трещали ветви, черные сучья, и даже листья здесь были черными, как древние грехи; над ним нависало медное небо, где луна была подобна зловещему мертвому глазу.

– Ужасный, – повторила тень, и ветер пронесся сквозь чернильную листву.

За ним. Она охотилась за Кираном, и он не должен был глядеть на нее, ибо он был в ее владениях, а раз увидев истинное лицо врага, он сделал бы его реальным.

«Камень!» – принес ветер умоляющий голос.

Он дотянулся до него, напрягая все силы. Он прикоснулся пальцами к камню, и рука его засияла лунным огнем. Тени отступили, и Киран вышел из этого третьего, самого страшного, Элда. Он проходил мимо других созданий, кому повезло меньше, теней, что кричали и молили о помощи, которую он не мог им оказать. Одни стенали, взывая к милосердию эльфийского принца, другие шипели, изрыгая яд. И он не осмеливался ни смотреть, ни закрыть глаза.

И вот Киран снова оказался за каменными стенами, и голос Арафели упрекал его. А он дрожал в чужой постели, сжимая в ладони камень. Так он лежал,