Девочка, которая пила лунный свет - Келли Барнхилл

– Кар-р, – снова сказал ворон.

– Что-то тут не так, – прошептала Луна. Волоски на коже рук встали дыбом, а спина вспотела. С одной из стопок спланировал листок бумаги и опустился ей прямо в руки.

Буквы эти Луне были знакомы.

– Не забывай, – прочла она.

– Как можно не забыть то, чего вообще не знаешь? – возмутилась Луна. Но кому был адресован этот вопрос?

– Кар-р, – сказал ворон.

– МНЕ НИКТО НИЧЕГО НЕ РАССКАЗЫВАЕТ! – закричала Луна. Но это была неправда. И она это знала. Бабушка порой рассказывала ей что-то такое, и Глерк тоже, но сказанное влетало Луне в одно ухо и тотчас вылетало из другого. Она и сейчас помнила, как слова рваными бумажными клочками поднимались от сердца, мельтешили перед глазами и уносились прочь, словно подхваченные ветром. А сердце плакало: «Вернитесь!»

Она тряхнула головой.

– Какая я глупая, – сказала девочка вслух. – Все я выдумала.

А голова болела. Боль расходилась от невидимой песчинки – крошечной и одновременно бесконечной, заключенной в границы и растущей. Луне показалось, что голова у нее вот-вот взорвется.

Еще один лист бумаги сорвался со стопки и спланировал ей в руки.

В строке, которая была на нем написана, отсутствовало первое слово – по крайней мере, так показалось Луне. На месте этого слова красовалось неряшливое пятно. Зато все остальное читалось вполне ясно: «…наиболее важная – и наименее понятная нам – составляющая всей известной вселенной».

Луна уставилась на листок.

– Что – наиболее важное? – спросила она, поднося лист бумаги ближе к лицу. – Покажись!

И тут песчинка у нее во лбу размягчилась и боль, пусть ненамного, ослабла. Луна впилась взглядом в пропущенное слово, и на глазах у нее из серой дымки стали проступать буквы. Девочка читала их по одной.

– М, – сказала она, – А, Г, И, Я. – Она покачала головой. – Это еще что такое?

Ей показалось, что грянул гром. Перед глазами замелькали вспышки света. М, А, Г, И, Я. Это слово что-то означало. Совершенно точно означало. Более того, она была уверена, что уже слышала его прежде, хотя даже ради спасения жизни не смогла бы вспомнить, где и когда. Она даже не понимала, как это слово произносится.

– М-м-м, – начала она, но язык не повиновался ей, превратившись в камень.

– Кар-р, – подбодрил ее ворон.

– М-м-м, – попробовала девочка еще раз.

– Кар-р, кар-р, кар-р, – радостно прокричал ворон. – Луна, Луна, Луна.

– М-м-магия, – с кашлем выдавила из себя Луна.

В детстве безумица любила рисовать. Мама рассказывала ей сказки о ведьме из леса – сказки, в которые девочка не могла поверить до конца. Мама говорила, что ведьма пожирает печаль, или души, или вулканы, или младенцев, или храбрых маленьких волшебников. Мама говорила, что у ведьмы есть большие черные башмаки, наденешь и побежишь семимильными шагами. Мама говорила, что ведьма ездила на драконе и жила в такой высокой башне, что шпиль этой башни прокалывал небо.

Но мама безумицы давно умерла. А ведьма – нет.

В тиши Башни, вдали от тоскливого городского тумана безумица начинала ощущать присутствие вещей, которые никогда прежде не являлись ей, покуда она не прожила в Башне годы. Все, что она ощущала, она переносила на бумагу. Рисовала, рисовала, рисовала.

Каждый день сестры без стука входили в ее комнату и цокали языками при виде кип бумаги. Птицы из бумаги. Башни из бумаги. Фигурка, похожая на сестру Игнацию, сложенная из бумаги, а затем раздавленная ногой безумицы. Бумага была покрыта неразборчивыми записями. Рисунками. Картами. Изо дня в день сестры выходили из камеры, нагруженные кипами бумаги, и несли ее в подвал, где переплетчики измельчали бумагу, замачивали и изготавливали из нее новые листы.

«Но откуда же берется эта бумага?» – спрашивали себя сестры.

«О, достать ее совсем не трудно, – хотелось ответить безумице. – Просто сойдите с ума. Между безумием и магией существует какая-то связь. По крайней мере, я так думаю. Каждый день мир трещит и меняется. Каждый день я запускаю руку в обломки и нахожу там сияние. Сияние бумаги. Сияние правды. Сияние магии. Сияние, сияние, сияние». Безумица сознавала, что она безумна, и это ее печалило. Должно быть, ей уже не исцелиться.

Как-то раз, когда она сидела, скрестив ноги, на полу посреди камеры, небо послало ей горсть перьев воробья, который решил свить гнездо на узком выступе за окном, за что и поплатился, когда залетный коршун решил этим самым воробьем пообедать. Перья кинуло в окно, и, кружась, они опустились на пол камеры.

Безумица проследила их плавный полет. Перья легли прямо перед ней. Она смотрела и смотрела: стержень, бородки, пух у основания. Потом стали видны детали помельче: пылинки, зазубринки на стержне, клетки. Картина дробилась, становилась все мельче, и вот уже перед глазами безумицы закружились мельчайшие частицы, каждая – будто крошечная галактика. Вероятно, она обезумела окончательно. Она принялась двигать частицы туда-сюда по зияющей пустоте между ними, и они собрались в нечто иное. Перья больше не были перьями. Они стали бумагой.

И пыль стала бумагой.

И дождь.

Иногда даже ее ужин превращался в бумагу.

И всякий раз безумица чертила на этой бумаге карту. «Она здесь», – снова и снова писала безумица, снова и снова.

Ее карты никто не читал. В написанное никто не вглядывался. Да и что, в самом деле, может написать безумица! Карты шли прямиком в чан, и за сделанную из них бумагу на рынке давали хорошие деньги.

Овладев искусством создания бумаги, безумица обнаружила, что без труда может превращать одни вещи в другие. Ее кровать ненадолго становилась лодкой. Прутья на окне – лентами. Единственный стул превратился в шелковый отрез, который безумица накинула на плечи, словно шаль, наслаждаясь прикосновением ткани к коже. В конце концов она обнаружила, что может превратить и себя саму – но только во что-то очень маленькое и очень ненадолго. Собственное превращение отнимало так много сил, что потом она по нескольку дней не могла встать с постели.

Она превращалась в сверчка.

В паука.

В муравья.

Приходилось быть осторожной, чтобы на нее не наступили. Или не прихлопнули.

Клоп.

Таракан.

Пчела.

Когда атомы ее нового тела готовы были разорвать связи, ринуться прочь друг от друга, разлететься, она должна была возвращаться в камеру. Мало-помалу она училась удерживаться в той или иной форме все дольше. Она надеялась, что однажды сможет пробыть птицей достаточно долго, чтобы в этом обличье достичь самого сердца леса.