История одного замужества - Валерия Вербинина

Антонина Григорьевна вышла к гостям, очень любезно поздоровалась с баронессой, которую хорошо помнила, и сказала, что муж работает и прерывать его нельзя, но он освободится примерно через четверть часа, так как в это время обыкновенно пьет чай.

– Хорошо, – сказал Иван Иванович, оглянувшись на свою спутницу. – Мы подождем.

Антонина Григорьевна удалилась, а Амалия, прежде чем сесть, задержала взгляд на широком блюде, стоявшем на подоконнике. Внутри этого блюда находился кусок трухлявого дерева, на котором примостилось, цепко обхватив его зеленоватыми корешками, невиданное экзотическое растение с большими темно-розовыми цветками.

– Это орхидея, – счел нужным объяснить Игнатов. – Георгий Антонович привез ее откуда-то из тропиков в подарок Антонине Григорьевне.

– Я помню, что он привез хозяину мангустов, – рассеянно отозвалась Амалия, – но вот про орхидею я совсем забыла. Кажется, хозяева говорили, что она очень тяжело восприняла переезд и погибала. По-моему, в тот раз я даже ее не видела… а теперь, получается, она ожила и даже цветет. Очень, очень любопытно!

– Что именно? – спросил заинтригованный следователь.

– Что господин Чаев счел нужным тащить эту корягу за тридевять земель, чтобы сделать приятное жене своего знакомого, – отозвалась Амалия.

– Но если мужу он привез мангустов… – начал Иван Иванович.

– Нет, – отмахнулась Амалия, – животные – это все-таки совсем другое: посадил их в клетку, корми, убирай за ними и вези, куда хочешь. Зверей привезти гораздо проще, а вот такое растение… Интересно, какие отношения у Чаева с женой Ергольского?

– А вы незнакомы с Чаевым? – спросил Игнатов.

– Видела его как-то раз в Петербурге, но здесь я с ним не сталкивалась.

– Полагаете, это может иметь отношение к предмету нашего расследования? – рискнул спросить Иван Иванович после легкой паузы.

– Все, что угодно, может иметь отношение к предмету нашего расследования, – в тон ему ответила Амалия. – А может и не иметь…

Иван Иванович собирался спросить, кем именно был второй человек на фотографической карточке, которая так взволновала баронессу Корф, но тут в дверях показался хозяин дома. И хотя следователь всегда остерегался делать поспешные выводы, завидев Ергольского, Игнатов все же непроизвольно подумал: «Он или не он?»

Приветствовав баронессу Корф, Матвей Ильич более сухо поздоровался со следователем и спросил, чем обязан чести видеть их у себя.

– Мы бы хотели, – сказала Амалия, – услышать ваши объяснения по поводу вот этого.

И, достав конверт, она развернула фото лицевой стороной к писателю, не давая, однако, карточку ему в руки.

…Когда Ергольскому случалось впоследствии вспоминать эти минуты, он всегда поражался, почему его не сразил удар и почему он не умер тут же, на месте. Вероятно, все произошло насколько неожиданно, что он даже не успел как следует удивиться. Однако ноги у него подкосились, и он рухнул в кресло, как подрубленный.

– Откуда это у вас? – прошептал он.

Тут Иван Иванович счел уместным вставить свое слово:

– Анатолий Петрович вспомнил, что фотограф был поклонником покойной Евгении Викторовны и за отсутствием прямых наследников завещал ей все свое имущество. Вероятно, она нашла это фото, разбирая старые карточки.

– И узнала вас, – подхватила Амалия. – Но что гораздо более существенно, она узнала человека, который стоит рядом с вами, а это – один из цареубийц.

«Боже мой!» – подумал сраженный следователь. Так вот почему лицо неизвестного показалось ему смутно знакомым, ведь с того рокового дня 1881 года прошло уже немало лет…

– Итак, милостивый государь, мы ждем объяснений, – сказала Амалия.

Но если Ергольского можно было застать врасплох, то ненадолго, и на лице его, когда он посмотрел на свою собеседницу, читался легкий вызов.

– Объяснений чего?

– Прежде всего, этой фотографии.

– Она не имеет никакого отношения… – начал Матвей Ильич. Он провел рукой по лицу. – Ну хорошо. Когда я учился в университете, я познакомился с этим… с тем, кто изображен на фотографии. Но если вы сделаете из этого вывод, что я знал о готовящемся покушении, что я принимал в нем участие или имел к нему хоть какое-то отношение, вы будете не правы. Мы… мы были просто хорошими знакомыми. Пили пиво, обсуждали спектакли, говорили о женщинах… И когда стали известны имена тех, кто принимал участие в… в преступлении, я просто не поверил своим ушам. Да, не поверил…

– Поправьте меня, если я не права, – вмешалась Амалия. – Хотя вы довольно близко знали этого… этого господина, вас не привлекали, и следствие вас не беспокоило. Верно?

– Не совсем. Полиция тогда трясла всех его знакомых, и кто-то упомянул и меня. Я дал показания, что видел его пару раз, но близко знаком не был, и на этом все закончилось.

– Иными словами, вы солгали, – уронил Игнатов.

– Хотел бы я видеть, как бы вы поступили на моем месте, – отозвался Матвей Ильич безнадежно. – Легко философствовать, когда лично тебе ничего не угрожает, говорить о том, что правда всегда лучше лжи, и прочий вздор. Если бы открылось, что мы были приятелями, у следствия возникли бы подозрения, за мной учинили бы тайный надзор… или случилось бы что-нибудь еще хуже, вроде обвинения в том, чего я не делал. А я в жизни не преступил ни одного закона. У меня даже намерения такого не было, понимаете? Я даже в Татьянин день, когда все студенты гуляют, а хозяева ресторанов от греха подальше убирают из залов все самое ценное, – так вот, я даже в Татьянин день не позволял себе распускаться…

– Скажите, вы были на суде? – спросила Амалия. – Когда вашего друга судили вместе с остальными?

Ергольский покачал головой:

– Нет. Понимаете, это было для меня потрясением. Как если бы вы знали человека, а потом оказалось, что он не человек вовсе, а… Даже не знаю, как описать то, что я чувствовал тогда, – беспомощно признался он. – И если вы хотите знать, испугался ли я, то я могу сразу же признаться, что да, испугался. Но не потому, что был в чем-то виновен, а потому, что был невиновен и… и вся эта история могла скверно отразиться на моей жизни и перечеркнуть все то, о чем я мечтал.

– А о чем вы мечтали? – безжалостно спросила баронесса Корф.

– Я хотел стать писателем, – твердо ответил Ергольский. – Я мечтал, знаете, о том, что напишу книгу, которая перевернет литературу. Но потом мне дали хороший совет, и я понял, что если у меня и есть талант, то он направлен совсем в другую сторону. Потом я изредка мечтал, что, может быть, когда-нибудь… позже… Но я всегда был занят той книгой, которую сочинял, и у меня больше не оставалось ни на что времени… Кроме того, первые годы сочинительства – самые мучительные, потому что ничего не знаешь, ничего не умеешь и бредешь, как слепой по лабиринту. – Он поморщился. – Конечно, у большинства моих товарищей были другие интересы – Жора гонялся за юбками, кто-то соревновался с другими студентами, кто больше выпьет, а мне все это казалось… ну да, казалось мышиной возней. Я не мог понять, почему, когда жизнь дается только раз, другого не будет, почему тогда большинство людей словно нарочно стремятся провести ее как можно более бестолково. Я и до сих пор этого не понимаю, по правде говоря…