История одного замужества - Валерия Вербинина

– Скажите, Евгения Викторовна вас шантажировала? – спросил Иван Иванович.

– Шантажировала? – изумился Ергольский. – Зачем?

– Может быть, она намекала, что у нее есть способ сделать вас более сговорчивым и заставить вас написать пьесу, которая ей была нужна? – вмешалась Амалия.

– Пьесу? Но я не пишу пьес…

– А для своих домашних?

– Ах, вот вы о чем! Но это же совсем другое дело… Я просто отвожу душу… пародирую современных писателей и драматургов… Это и не пьесы вовсе, а так, сценки, которые могут сыграть два человека, я и Тоня. Понимаете, даже самое лучшее произведение искусства несовершенно, в нем просвечивают пружины, и если обнажить их еще сильнее, то получается очень мощный комический эффект… Взять хотя бы «Грозу» господина Островского: злобная мамаша, слабый сынок, забитая невестка, любовник, который не стоит ломаного гроша… Штамп на штампе! И вот у меня, например, выходит мамаша и говорит, что она злобная и всех тиранит, потому что так надо автору… ну, это я, к примеру… А сынок спрашивает, не умерли ли зрители от скуки, глядя на то, какой он ничтожный. Может быть, вам это покажется примитивным, но…

– Хорошо, – сдался Игнатов, – давайте все же вернемся к нашей главной теме. Итак, вы утверждаете, что госпожа Панова ни словом, ни намеком не давала вам понять, что у нее имеется на вас нечто компрометирующее… Ведь она приехала сюда именно для того, чтобы договориться с вами о пьесе, а фото приберегала, так сказать, как последний довод…

– Вы шутите! – Ергольский распрямился. – Значит, Тоня была права, когда говорила, что ей кажется, будто Панова объявилась тут неспроста… Боже мой!

– Матвей Ильич, – вмешалась Амалия, – все же, прошу вас, ответьте честно. Возникало ли у вас когда-либо впечатление, хоть на миг, что Панова угрожала вам – да или нет?

– Нет, она мне не угрожала! – сердито сказал Ергольский. – Может быть, позавчера, когда гости разъезжались, уронила странную фразу, что я все равно напишу для нее пьесу, хочется мне этого или нет… Но это было сказано как бы в шутку… совсем не всерьез…

– Полагаю, что вы все же отдаете себе отчет в том, что наличие этого фото заставляет нас предположить самое худшее, – сказал Игнатов. – У вас был мотив, Матвей Ильич. Именно вы придумали, как произойдет убийство… И вдобавок у вас нет алиби.

– Вы собираетесь меня арестовать? – мрачно спросил писатель. – Но я не убивал ее! И понятия не имею, кто это сделал… Потом, если вы правы и она собиралась меня шантажировать, может быть, она занималась этим не в первый раз? Что, если был кто-то еще, на кого она пыталась… пыталась повлиять, и этот человек счел, что дешевле и проще будет избавиться от нее навсегда?

– У вас есть конкретные предположения? – медовым голосом осведомилась Амалия.

– Предположения? – Ергольский пожал плечами. – Да взять хотя бы Башилова. Он уверял – и Панова подтвердила, – что видит ее в первый раз, но они оба солгали.

– Что заставляет вас так думать? – с любопытством спросил Игнатов.

– Так не смотрят на незнакомого человека, как он на нее смотрел, – отрезал писатель. – У них в прошлом что-то было, не знаю, возможно ли это проверить, но было! А так как Башилов – гнусный тип, хоть и миллионщик, Панова многое о нем могла знать…

– Однако вы принимаете этого гнусного типа у себя в доме, – поддела его Амалия.

– Только ради его дочери. Не надо быть знатоком человеческих душ, чтобы не видеть, что это глубоко несчастная девушка. Ее родители вместо того, чтобы цивилизованно расстаться, устроили из нее нечто вроде каната, который каждый перетягивал в свою сторону. Они ей душу разорвали, понимаете? Сейчас, когда рядом этот молодой человек, уже не так заметно, как она страдала, потому что – понимаете, только близкие люди способны причинять настоящие страдания, – добавил он, волнуясь. – Те, которые далеко, не посмеют нас задевать, а даже если посмеют, то получат отпор, да и без всякого отпора можно вычеркнуть их из своей жизни, не обращать на них внимания. А от близких никуда не денешься, даже если очень захотеть…

Он говорил, взмахивая рукой в такт словам, лицо его исказилось, и Амалия видела, что он думает не только и не столько о Натали, сколько о своем отце-картежнике, из-за которого остальным Ергольским в свое время пришлось порядочно натерпеться, и о каких-то тяжелых личных переживаниях, связанных с другими людьми, женщинами, быть может…

– Скажите, Матвей Ильич, вы работаете каждый день и каждый день пишете определенное число страниц? – спросила Амалия.

– Каждый день – только когда непосредственно сочиняю книгу, – поправил ее Ергольский, немного удивившись вопросу. – К некоторым романам приходится отдельно собирать материал, иногда ездить на место событий, читать исторические труды…

– Но сейчас вы пишете, не так ли?

– Да.

– Сколько страниц в день?

– По-разному. Обычно – двадцать или около того. Две главы.

– Мы бы хотели взглянуть на то, что вы написали вчера, – вмешался Игнатов, который понял, куда клонит Амалия.

Ергольский поднялся и вышел, а когда вернулся, держал в руках стопку листков.

– Здесь много сокращений… Я сокращаю некоторые слова, когда пишу, – пояснил он. – Некоторые ходовые глаголы, имена-отчества персонажей…

– И как же наборщики все это разбирают? – не удержался Иван Иванович.

– Антонина Григорьевна все переписывает набело без сокращений, когда приходит срок сдавать текст в печать, – последовал ответ. – Да она уже давно привыкла и знает, как я пишу…

Текст, представленный Ергольским, заключался на 22 страницах. Кое-где строки были отчаянно перемараны, прилагательные и наречия – заменены, и, в общем, Игнатов пришел к мысли, что жене писателя приходится нелегко, когда она потом переписывает произведения Ергольского набело.

– И это все было написано за вчерашний день? – спросила Амалия.

– Да, сударыня. Так что, как видите, у меня не было времени отвлекаться на убийство.

Иван Иванович нахмурился. Ему не нравилось, что в голосе Матвея Ильича вновь звенел легкий вызов – как будто он был виновен, но точно знал, что им с баронессой Корф до него ни за что не добраться. Ну и, конечно, мотив избавиться от Пановой у Ергольского был хоть куда…

– Я буду вам весьма признателен, если вы не будете покидать уезд на время следствия, – сухо сказал Игнатов.

– Я и не собирался никуда уезжать, – парировал Ергольский. – Но если вы полагаете, что это я убил ее, то вы зря тратите свое время. – Он поколебался. – Могу ли я спросить, что вы намерены делать с фотографией?

– Она будет приобщена к делу, – ответила Амалия. – Будут ли ее подробно разбирать на суде, другой вопрос, и если вы действительно невиновны, вам нечего бояться.

Матвей Ильич насмешливо сощурился.

– Всякий раз, когда в моем романе герой говорит: «Вам нечего бояться», – с его собеседником обязательно приключается какая-нибудь гадость, – уронил он. – С другой стороны, можно считать, что самое худшее со мной уже произошло, так что я просто не вижу, что еще может случиться. До свидания, господин Игнатов, и вы, госпожа баронесса. Не стану притворяться, что мне было очень приятно с вами беседовать, но ведь наши чувства были взаимными, не так ли?