Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл

Милли спросила у Гарри: он что, влюбился?

– Мы просто друзья.

Был поздний вечер. Февраль 2004-го. Они лежали среди секвой, слушали на стареньком CD-плеере «Путеводитель по оркестру для юных любителей музыки». Гарри, пристыженный музыкальными познаниями Джоны, хотел произвести впечатление на Одри. Он провел много часов в Ричмондской библиотеке и решил начать с барокко: взял сразу три сборника Вивальди и этот диск. Под пологом древесных ветвей Бенджамин Бриттен[31] раскладывал сюиту «Абделазар» Перселла[32] на отдельные инструментальные фрагменты: медные духовые, деревянные духовые и струнные. Диктор объяснял, что такое фуга, тема и вариации.

– Расскажи мне об Одри. Я хочу знать.

Гарри вынул наушники из ушей и стал рассказывать об истории этих огромных деревьев с рыжей корой – рыжей, как волосы Одри.

– Считалось, что метасеквойя вымерла. Удалось обнаружить только окаменелости…

– Ты опять про деревья…

– Но в тысяча девятьсот сороковых в Китае нашлись живые деревья.

Милли хотелось напомнить ему, что она еще ребенок. Почти все время она проводила, обсуждая природу, Шекспира и музыку. А как же сказки о феях? Как же прыжки со скакалкой?

– Разумеется, наши сады стали первыми, кто занялся их разведением, как только деревья доставили в Англию. Эту метасеквойю посадили здесь в тысяча девятьсот сорок девятом. Сейчас ее высота – больше пятидесяти двух футов.

Милли зевнула.

– Ты знала, что есть одна гигантская секвойя, которой три с половиной тысячи лет? Самые высокие секвойи, они даже выше собора Святого Павла. Представляешь?

Милли даже не знала, где находится этот собор. Она села и вынула из кармана свой пресс для гербария – раскрутила металлические болты, опять закрутила потуже. Но в темноте невозможно сердиться: никто не видит, как мрачно ты хмуришься. Если бы Гарри с Одри были вместе, тогда у Милли появилась бы мама. Они ходили бы по магазинам. Или в кино…

– Скажи ей о своих чувствах, – выпалила она.

Но Гарри уже вставил наушники и кивал в такт музыке. Милли тоже смотрела на небо в сияющих звездах и пыталась понять, что мешает быть вместе этим двоим, предназначенным друг для друга. Она потерла болячку у себя на запястье, словно это была волшебная лампа, которая может предсказывать будущее.

* * *

Джона стоит у скамейки «мадемуазель J’attendrai», читает надпись о восхитительном меццо-сопрано, певшем для солдат во время Второй мировой войны. Он идет дальше.

Ее следы в моем сердце и в этих садах – навсегда.

Джона думал, что когда он наконец отыщет пропажу, то упадет на колени от невыносимого облегчения. Но он лишь вытирает лицо рукой, совершенно измученный. Смотрит на пагоду, собираясь с мыслями, потом ложится на скамейку, словно ждет, что его обнимут невидимые руки Одри.

– Значит, ты нашел, что искал?

Джона резко садится и видит девочку, прячущуюся за кустом. Сначала он ее не узнает, а потом вспоминает: они виделись раньше. Ее папа – садовник.

– Откуда ты знаешь, что она потерялась?

– Ты долго искал… – Она считает на пальцах. – Июнь, июль, август…

– Ты следила за мной?

– Нет. – Она выходит из своего укрытия и садится на подлокотник скамейки. Джона даже не знает, как к этому отнестись.

– Не понимаю, как она здесь оказалась, – бормочет он. – Меня клятвенно заверяли, что ее никто не трогал.

– Почему это так важно?

Джоне кажется, будто в сердце вонзился крючок и рвет его в клочья.

– Это скамейка моей жены.

– Ой… – Милли перегибается через спинку, читает надпись на табличке и резко отшатывается назад, словно ее ужалила пчела. – Ее звали Одри? Какие у нее были волосы? Какого цвета?

– Рыжие.

– Но как же… Когда она… – Милли смотрит на даты.

– Где твой папа? Он сейчас занят?

– Ты – муж Одри?

– Да, я ее муж.

Милли трет кожу у себя на запястье. Растирает красные отпечатки от двух резинок для волос, надетых на руку, как браслеты. Джона вспоминает, что в ее возрасте летние каникулы кажутся долгими, как целая жизнь. Сады Кью – неплохое место для ребенка, целыми днями гуляющего без присмотра, и все же… Джона вдруг задается вопросом, а есть ли у девочки мама? Он пытается сообразить, как бы поделикатнее об этом заговорить, но девочка, кажется, чем-то расстроена, и Джона решает, что лучше не лезть к ней с расспросами.

– Я не понимаю, – бормочет она. – А кто тогда эта женщина, с которой я тебя видела?

– Все-таки ты следила за мной!

– Она твоя девушка?

– Что?

Он не может не улыбнуться ее по-детски настойчивому любопытству; но ее вопрос ставит его в тупик. Вчера вечером он предложил Хлое провести ночь у нее, но она отказалась. Сказала, что у него «лучше». Ему показалось, что она закрывается от него, не подпускает ближе. Он не столько обиделся, сколько был заинтригован. Джона смотрит на пагоду.

– Думаю, она бы тебе понравилась. Она может создать произведение искусства из обычной поездки в автобусе… – Он умолкает и фыркает. – Слушай, ты лучше, чем мой психолог. Представляю, что будет, когда ты еще подрастешь.

– Я и так уже большая!

– Ты еще малявка. И проблема в том, малявка, что я до сих пор люблю Одри.

Милли вытирает нос рукавом. На рукаве остается серебристая дорожка.

– Чего ты так боишься?

Такой беспардонный вопрос может задать только ребенок. Джона трет глаза, стараясь сосредоточиться. С тех пор как пропала скамейка, его снова замучила бессонница. Но, возможно, устами младенца глаголет истина. Он боится обидеть другую женщину, боится, что у него ничего не получится больше ни с кем. Он вспоминает тот день, когда они с Хлоей читали в парке Виктории, и поражается тому, сколько женщин умеют читать его мысли.

– Мне надо поговорить с кем-то из здешнего руководства, – внезапно произносит он. – Один я эту скамейку не утащу.

– Мне можно с тобой? А потом я покажу тебе рыбок!

– Наверное, лучше не надо…

Но она уже схватила его за рукав и тянет прочь от пагоды. Джона замечает чью-то твидовую кепку – на земле под белыми цветами чубушника. Ткань совсем истончилась, словно кепку изо дня в день мяли в нервных руках.