Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл

Как обычно, они сидели у пагоды на скамейке «мадемуазель J’attendrai». Гарри молчал, просто смотрел на застывший сад и не ждал ничего, кроме очередного мгновения, проходящего сквозь него, мимо его. Он чувствовал, что Одри внутренне сопротивляется его молчанию. Или, может быть, тихому ходу времени. Они сидели в облаке дыма, и наконец Гарри проговорил:

– Открылась выставка орхидей. Хочешь пойти посмотреть?

– Да.

– Они такие прелестные хитрые бестии. Помню, однажды…

13 февраля 2004

Мне хотелось узнать, о чем он думает в своем безмолвии. О чем он умалчивает в незаконченных фразах. Предположения и догадки – одна из причин, по которым меня так настойчиво тянет к нему. Недосказанность завораживает.

Он рассказал, что орхидеи подвязывают женскими нейлоновыми колготками – они хорошо тянутся и не травмируют стебли, – но я устала от разговоров. Мне хотелось, чтобы он меня поцеловал. И целовал долго-долго. Я заметила, что шнурки у него на ботинках скреплены клейкой лентой, и уже собиралась спросить, почему он все время ходит в одном и том же костюме. Но Гарри закурил очередную сигару и пошутил, что он убивает себя с размахом.

Я хочу забеременеть.

Не знаю, откуда оно взялось, это тихое заявление, но он посмотрел на меня с таким пронзительным состраданием, какого я никогда не встречала прежде. Я не знала, как объяснить боль и тоску по моей дочке, так и не обретшей лица, по сыну, которого не было. Но мне не пришлось ничего объяснять. Я спросила его: как по-твоему, что с ними стало? Существует ли место, где обретают покой потерянные души? Но он сказал, что не знает. Я рассказала ему все: как иногда мне мерещится детская фигурка в дверном проеме, или я чувствую в своей руке невидимую маленькую ладошку. Я понимаю, что это игра воспаленного воображения, но…

Я упомянула о девочке, которую мы видели здесь, в саду, но не смогла вспомнить, как ее звали. Кажется, Эмили? Я призналась, что иногда ее вижу. Словно эхо, едва различимый шепот… но он склонил голову и сказал, что это был прекрасный сон. Он вдруг замкнулся в себе, унесся мыслями куда-то вдаль. Может быть, Гарри Барклай просто меня жалеет.

Когда они соприкасались бедрами, Гарри впадал в блаженство, чувствуя каждый участок контакта, каждую тысячную долю дюйма. Но стоило только подумать о том, чем они оба рискуют, и ему делалось дурно.

Он любил в Одри все: веснушки, горящие на зимнем солнце. Волосы, собранные на затылке. Обветренные губы. Ее нос покраснел от мороза. Сейчас она выглядела лет на семнадцать, не старше. Стараясь не думать о ее губах, Гарри сказал, что погода напоминает ему аллегро из «Зимы» Вивальди. Одри ответила, что Джона никогда не говорит о таких вещах.

– Хотя нет, неправда, – добавила она. – Раньше он говорил.

В те холодные зимние месяцы Гарри много думал о Джоне, но его беспокоило кое-что посерьезнее, чем перспектива разрушить семью. Он хотел быть таким же, как Джона, – достаточно молодым, чтобы еще успеть стать счастливым. Почему тогда Джона не счастлив? Гарри отдал бы все на свете за возможность просыпаться рядом с Одри, вдыхать запах ее волос, чувствовать, как она водит пальцем вокруг его губ. Но у них с Одри нет будущего. Если бы Гарри притронулся к ней, как ему хочется, она могла бы исчезнуть уже навсегда.

* * *

У «Раненого ангела» все лицо в трещинах. На постаменте – одна голова. Волосы развеваются, как на ветру. Римский нос, печальные брови и женственный изгиб шеи. Мраморный ангел совсем не такой, как херувимы, толпящиеся в церквях; он тяжелый, земной, человечный. Левая половина лица не прорезана, заключена внутри камня, словно он разбился о мостовую после долгого падения с неба. Но правая половина – утонченная, хрупкая красота. Голова чуть склонена, как во сне. На землю ложится роса, свет струится на гладкую благородную щеку. Гарри отдал бы все за такое величие, за такую силу.

Ворота еще не открылись. Утренний воздух, пронизанный светом, невинно мерцает.

– Одри была женой Джоны, да?

– Нет.

Они оба прислушиваются к его лжи. Рассветное небо горит возмущением.

– Как ты мог?! – кричит Милли.

Гарри смущенно топчется на месте. После смерти Одри Милли осталась его единственным компаньоном. Он вспоминает, какой странно тихой она была вчера вечером, а теперь выясняется, что внутри у нее все бурлило. Он смотрит на шрам у нее на виске, и сам не верит тому, что говорит это вслух:

– Извини, солнышко. Нам нужен план. Может быть, мы сумеем придумать, как тебе уйти…

– Откуда уйти?

– От меня. Из садов… отовсюду.

Ее глаза вмиг наполняются слезами.

– Но, па… Мне здесь нравится.

Как будто это что-то меняет.

Гарри обходит вокруг статуи. Пока он мучается сомнениями, небо светлеет. Ему всегда нравились запахи нового дня, когда земля просыпается после ночи, и ее ароматы становятся гуще, сильнее. Все дышит свежестью. Он хорошо понимает, почему Милли хочет остаться. Без нее у него не останется ничего.

– Если ты боишься, что я скажу Джоне…

– Дело не в этом.

Или все-таки в этом? Может, он просто пытается спасти свою шкуру.

– Но ему надо помочь. Я могла бы…

– Даже не думай.

Она делает шаг назад, как будто боится, что он может ее ударить. Он не хотел на нее кричать. Но как объяснить ей правила, которые он нарушил, правила, которые она хочет нарушить сейчас?

– Я хочу подружиться с Джоной, – говорит она чуть не плача. – Он единственный, кто со мной разговаривает. Он меня спрашивал о школе. Спрашивал, есть ли у меня друзья, и…

Ее подбородок дрожит. Раньше она никогда не просила о таких вещах. Может быть, она знала, что ее разум не вынесет правды, а Гарри и не стремился ее просвещать.

– Зачем притворяться, что тебя что-то здесь держит?

Это очень простой вопрос, но она огорченно качает головой.

– Я не понимаю.

– Ты видишь здесь других детей? Беспризорных? Бездомных?

– Мне просто хочется с кем-нибудь поиграть. Это…

– Слишком опасно, солнышко. Никто не знает, что может случиться. – Он садится на корточки и кладет руки на ее упрямые, сердитые плечи. – Нам нельзя вмешиваться в их дела.

– Но ты же вмешался.

Пока он думает, что ответить, с ее подбородка срывается одинокая слезинка.

– Вы с Одри… вы совершили ошибку?

В голове Гарри проносится тысяча оправданий.

– Да.

Она пристально смотрит на него, и ему вдруг становится неуютно, словно он сидит голым на неудобной, шаткой табуретке. Ученики в классе рисуют его с натуры, и он весь сжимается под их взглядами. Но когда он поднимает глаза, то видит лишь беспредельную доброту.