Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл

Он рассказывал о саговниках, что росли на Земле во времена динозавров, о фикусах-душителях, шоколадных деревьях и папоротниках платицериумах. Его увлеченность была заразительной, но меня больше интересовал сам рассказчик.

Отвечая на мой вопрос, он сказал, что его отец «сыграл в ящик» еще до его рождения. Через двадцать лет его мама и брат умерли в один год – потом Гарри начал рассказывать о гвинейской масличной пальме. А я подумала, что, может быть, он укрылся от мира в садах именно из-за этих потерь? Я смотрела ему в глаза и думала: научи меня быть смелой. Мне нужна смелость, чтобы поцеловать тебя.

20 ноября

Это романтика без поцелуев. Сегодня мы шли по Кью-роуд, и он настоял на том, что пойдет по внешнему краю тротуара. Он – сплошное внимание, сдержанность и страстное томление. Или, может быть, это я.

24 ноября

Когда мы проходили мимо пруда с кувшинками, мне показалось, я видела девочку, но она тут же скрылась среди деревьев. Гарри сказал что-то смешное, и я услышала ее звонкий смех. Мои потерянные дети до сих пор не дают мне покоя.

15 декабря

Дж. согласился попробовать еще раз. Но с меня уже хватит витаминов и тестов на овуляцию. Слишком много вреда. Мое отсутствие – единственный способ все исправить.

25 декабря

Я вышла выбросить в мусорку оберточную бумагу и увидела на крыльце очень красивый венок. Среди листьев плюща и ягод белели крошечные цветы – словно венок был присыпан снегом. Дж. решил, что его положили другие жильцы, но я знала, чей это подарок. Такой венок мог сплести только он. Только Г. понимал, что сегодня я думаю лишь об одном: о моих детях.

10 января 2004

Сегодня вечером я рассказала Джоне о смешном фрагменте из текста, который сейчас перевожу. Мы как будто вернулись в прошлое – мы заканчивали предложения друг за друга и громко смеялись, словно в мире не было ничего, кроме наших чувств друг к другу.

Но от смеха потом стало больно. Я выбрала Дж. потому, что он – полная противоположность моего отца. Искренний, верный. Идеалист. Но наши поступки, они ничего не решают; что бы мы ни делали, возможно, нам все равно суждено повторить судьбу наших родителей.

20 января

Вчера блеск его глаз раздел меня догола.

Неужели все жены задумываются о том, каково ощущать в себе тело другого мужчины, каково прикасаться к кому-то другому? Я представляю, как Г. лежит рядом со мной, и когда он улыбается, в уголках его глаз собираются тонкие морщинки.

21 января

Эта любовь – или как оно называется, я не знаю, – она словно дым. Она есть, но ее не удержишь в руках. Мы стояли под секвойями, и у Г. был такой вид, будто он никак не мог определиться: поцеловать меня или нет. Даже его нерешительность была привлекательной.

Кажется, он боится не меньше меня. Мы оба столкнулись с незнакомыми переживаниями, постоянно меняющимися, дерзновенными, увядающими. О господи. Странное испытание на выносливость.

* * *

Джона входит к себе в квартиру.

– Я нашел скамейку, – сообщает он будничным тоном.

Хлоя обнимает его и только тогда понимает, как сильно он сейчас нуждается в том, чтобы его кто-то обнял.

– Я устал, – говорит он. – Все эти поиски… они так выматывают.

Она вбирает в себя его глубину и ширину, его необъятную слабость. В этой слабости, в этой открытости – призыв к честности, и она уже открывает рот, чтобы рассказать ему обо всем.

– Спасибо, что оставалась со мной, – добавляет он. – Я знаю, как это было непросто. Не всегда просто.

Хлоя сбилась с мысли. Он уже задирает подол ее юбки. Наложение рук – на полу, как на ложе. Во лжи.

Джона заново открывает для себя ее бунтарское, татуированное тело. Она почти полностью голая, только юбка обернута алыми складками вокруг талии. Ее короткие волосы напоминают звериный мех: волк, завернувшийся в плащ Красной Шапочки.

Она лежит на кровати. Он сидит рядом и рассматривает ее, как картину. Каждую вмятинку, каждый изгиб ее бледного тела. Все кажется новым, еще неизведанным. Разве такое бывает? Его взгляд скользит по ее откровенным контурам. Потом его пальцы рисуют быстрый набросок секса на ее коже. Руки сами находят место, которое ему нравится больше всего. Он прижимает ладонь к ее копчику, и она выгибается ему навстречу.

Они оба голые, как рассвет. Их пот, словно капли росы. Она тонет в слоях бытия, погружается в блаженство, как в забытье. Смысл в том, размышляет она, чтобы они оба помнили эти мгновения. Она позволяет, чтобы он сложил ее заново, как оригами.

– Хочу тебя чувствовать каждой клеточкой тела.

Ее тело – гитара, из которой он извлекает ноты, и ноты складываются в мелодию. В торжествующую симфонию. Она так растрогана, что не может сдержать слез, и когда все завершается… вот он, тот самый поцелуй. Проникающий до самых глубин естества.

Его руки покрыты соками ее тела. Руки пахнут весной и мочой.

Утренний свет льется в открытые окна. Джона спит, Хлоя наблюдает за снами, мелькающими у него на лице. Ее бедра болят, взбудораженные, разбуженные.

Забавно, как хорошо она знает его руки и стопы. Зато он не знает о ней почти ничего, и ей хочется написать письмо у него на спине: свою исповедь. Потому что к этой широкой спине ей хотелось бы прижиматься всю жизнь, до конца дней; к этим ногам, к этим рукам. Этот мужчина – самое настоящее из всего, что у нее есть.

Как не сказать «Я тебя люблю». Слова разбухают в груди, рвутся наружу. Молчание отзывается болью. Горло болит от невысказанного признания. Не надо, говорит себе Хлоя. Молчи, прикуси губу до крови. Я тебя люблю. Других слов для нее сейчас не существует. Она тихонько соскальзывает с кровати.

Она одевается и уходит, не попрощавшись, как от любого другого мужчины, с которым провела ночь. Она в совершенстве владеет искусством закрывать двери беззвучно. Но когда Хлоя выходит на улицу, небо кажется ярче, его синева – чуточку глубже. Солнечный свет оглушает.

Даже узор на сиденьях в метро почему-то вдруг сделался красочнее и резче. Хлоя замечает мальчишку с разводами от леденца вокруг рта, мужчину, рисующего каракули рядом с кроссвордом в газете, мертвую божью коровку, лежащую на полу кверху брюшком. Каждая деталь неожиданна и внезапна. Хлоя прижимается лбом к стеклу и чувствует себя ребенком, который в первый раз едет в метро. За окном проносится город.

Весь мир сложен заново – или заново сложена только она. Но что именно изменилось? Хлоя вспоминает вчерашнюю ночь, разбивает ее на отдельные стоп-кадры. Когда Джона посмотрел на нее, она увидела свое отражение в его зрачках. Однако сейчас она чувствует себя новорожденным теленком, который пытается встать на ноги. В отличие от безмятежной Одри на многочисленных фотографиях, Хлоя вся в полном раздрае. Ее красная юбка испачкана его секретами. Она изучает свое отражение в оконном стекле – моментальный снимок себя, середина лета. Вот она, голая и беззащитная, как никогда.