Кайрос - Анастасия Монастырская

Он еще долго вдохновенно сочинял, придумывая новые и новые подробности связи, в которой ничего не понял и не запомнил. И, в конце концов, сам поверил. Да, он счастливчик. У него новый кабинет. Новая должность. И жена в перспективе. А вечером он снова поедет на Невский. И найдет себе новую девочку. Маленькую, голодную и податливую. Он скажет: «Привет, я ищу Лару». Она все поймет: «Привет. Я Лара. И ты меня нашел».

Вадим давно ушел, а Сухопаров все сидел в новом кресле и подписывал бесчисленные бумажки по градостроительству. Это снести, это продать, это сдать в аренду. Одним росчерком пера уничтожал кварталы, и чувствовал себя не просто умиротворенным, а, пожалуй, и счастливым.

Наконец-то на своем месте.

Наконец-то делает полезное дело.

Наконец-то его уважают.

Город, как и человек, должен обновляться. Патина никому не нужна. Нужны глянец, уверенность, лоск. Нужны новые люди, способные принимать даже самые непопулярные решения.

Он подумал, чтобы хорошо бы снести Эрмитаж, но в последний момент отложил проект в папку. Это слишком. В Эрмитаж все же люди ходят. Картины смотрят.

Теперь он знал, что по-настоящему всесилен. И уже не сомневался в том, что ему делать дальше:

Убивать.

* * *

Всю дорогу они молчали. И только поворачивая к центру, Дэн произнес:

– В новостях говорили о природной аномалии. Кирпичный дождь прошел.

Тротуар был густо вымазан красно-коричневой глиной, словно обильно полит жертвенной кровью. Глиной же перепачканы дома, фонари и люди. Люди скользили по месиву, спотыкались, падали, с трудом поднимались, растерянно озираясь в тускнеющем свете утренних фонарей. У проезжей части рваными пучками пробивалась первая весенняя трава.

– Символическая картина, – ответила Мара. – Дали она бы пришлась по вкусу. И он сотворил бы что-то вроде «Коллективное пробуждение за секунду до смерти».

– Почему именно Дали?

– Он любил такие метафоры. Человек, как глина. Песок и земля, немного воды. Замешаешь хорошо и слепишь то, что хочешь. Пока глина мокрая, она живая – темная, мягкая и одновременно упругая, глиняные поры раскрываются, дышат – втягивая и выпуская воздух. Но стоит глине подсохнуть – сереет, трескается и… рассыпается. Пока кто-то другой не добавит воды, не замесит новое тесто и не сотворит новую форму.

Они вышли на улицу Рубинштейна и свернули в мрачный петербургский двор. Молчаливый каменный круг, окруженный ржавыми дверьми.

Мара постояла секунду, раскачиваясь на каблуках, вслушивалась в промозглую тишину, потом уверенно потянула Дэна за собой.

Пальцы в красных кожаных перчатках выбили дробь на кодовом замке, дверь закряхтела.

В подъезде пахло котами и старостью. Выщербленные ступеньки неудобные и кривые – нога так и норовит соскользнуть. Шаг за шагом, пролет за пролетом – пока они оба, с разбегу, не уткнулись в чердачную дверь.

– Замок, – разочарованно констатировал Дэн. В этот момент он был схож с Малышом, который повзрослел и понял, что Карлсон врал, когда обещал вернуться. И у него теперь другой Малыш. И совсем другая крыша. И вообще Карлсон совсем не тот, за кого себя выдавал. И его разыскивает полиция.

– Разве это преграда? – Черный замок упал в подставленную ладонь. – Ты со мной?

Они выбрались на крышу, покачнувшись от внезапного шквалистого ветра.

– Скользко! – Дэн пришел в полный восторг. Сбросил ботинки и в одних носках станцевал джигу, нисколько не заботясь о том, что может упасть. – Иди ко мне!

Ветер относил слова в сторону. Мара скорее догадывалась, чем понимала, о чем кричит ей Дэн:

– Сыро! Холодно! Хорошо! Где мы?

– Слева Фонтанка. Твой любимый Аничков мост.

Он подошел к самому краю крыши. Обернулся, улыбаясь:

– И высоко?! – вопрос-утверждение. И еще один как предвкушение: – Я ведь могу… да?

Мара кивнула:

– Все, как тебе хотелось! Хочешь полетать?

– Ты еще спрашиваешь?!

Раскинув руки, он стоял посреди неба, притягивал к себе ветер.

Позади, взметнувшись с крыши, полетели наспех прибитые железные пласты. Закружились, завальсировали, обнажив толстые старые гвозди и ржавое нутро. Дэн щелкнул пальцами (лишние детали его раздражали), железо камнем кануло вниз. Где-то далеко послышались крики.

Небо снова стало свинцово-чистым.

Ветер, подобно верному псу, угадывал любые пожелания господина. Вопросительно застыл, заюлил возле брошенных итальянских ботинок.

– Ко мне!

Ветер рванулся. Принимая хозяйскую ласку, приподнял над городом, наполняя человеческое тело силой и красотой. Пыльной воронкой рванулся к Аничкову мосту, поднатужился, закряхтел, оторвав двух знаменитых клодтовых коней с постамента. Подбросил, играючи, в темную воду. Тяжелые скульптуры проломили тонкую преграду весеннего льда и мгновенно ушли на дно. Синхронно.

Фалды черного пальто развевались крыльями. Подобно гигантскому нетопырю Дэн парил над Петербургом.

– Я всесилен, – сказал он. – И что мне с этим делать?

– Все, что ты хочешь.

– Иди сюда! – приказал он ей.

Мара медленно двинулась по краю, пожалев, что сапоги на шпильках. Шажок за шажком она продвигалась к Дэну, и ветер ревниво наблюдал за ней. Черные волосы покрылись коркой льда, на ресницах горошинами застыли соленые ледышки.

– Быстрее! – он был жаден в нетерпении. – Эй, я ее хочу! Дай ее мне! Сейчас!

Ветер, как куклу, бросил Мару к Дэну. И на секунду они застыли над городом, сорвавшись с крыши. Потом Дэн притянул Мару к себе и поцеловал. И ей, как и прежде, понравились и его поцелуй, и его прикосновения. И то возбуждение, которое она в нем вызывала.

– Ты ведь знала об этом, – укорил Дэн. – Знала это про меня.

– Конечно.

– Почему молчала?

– А ты бы поверил?

– Тогда нет, сейчас – да.

– И что ты чувствуешь?

– Свободу.

На ее правом безымянном пальце оказалось кольцо. Рунная пластина из черненого серебра, закрывающая две фаланги.

– Откуда?

– Я тоже про тебя кое-что знаю, – прошептал Дэн. – И, может быть, даже больше, чем ты сама. И я знаю, что все мы доживаем последние дни. Мы обречены. Но это неважно.

– А что важно?

– Вот это!

Он подхватил ее, нежно прижав к себе, и они поплыли над городом подобно последним влюбленным, у которых нет ни прошлого, ни будущего – только настоящее.

* * *

– Доча…

– Я слушаю, – Сара прикрыла трубку ладонью, словно кто-то мог услышать голос отца.