Ковыль (сборник) - Иван Комлев

– Не греши, Васенька.

Бабу Полю раньше все слушались, она и старается урезонить младшего, но в этот раз Васю не удержать.

– Боженька накажет? Ха! Ты же неверующая, мать! Ты говорила, что Бога нет, – я это запомнил!

– Нет, – соглашается баба Поля, – а всё одно: грех!

– Ты ханжа, мать. Мы – сучьи дети, а воспитаны ханжой! – с горечью говорит брату и сёстрам Василий.

– Окстись, Вася!

– Куда ж он девался, твой Бог?

– Война убила, Васенька. Бога убили, а вера осталась: нельзя без веры.

– Какая же вера без Бога? – издевается Василий.

– Какая-нибудь должна быть.

– Прекрати! – жёстко говорит Алексей брату.

Словно маслом в огонь плеснул.

– Чего-о? Ты, наполовину деревянный, командуй своими молокососами!

– Ах ты, Господи, – баба Поля всплеснула руками. – Лишку выпили. Не ссорьтесь, ребяты!

– Не квохчи, мать, пьяных нет: наше горькое этим не перешибёшь!

– Васька! – в высоком голосе Веры, натянутом как струна, слышится отчаяние: она побледнела, дышала часто и, кажется, готова была упасть.

И все оцепенели; бабе Поле даже показалось, что за порогом, как много лет назад, стоит Марья – то ли войдёт сейчас, то ли уже уходит. И Тимофей Несторович сидит на своём обычном месте. Только в лице его на этот раз нет той непримиримости к первой своей жене, что тогда выгнала её из дома, заставила навсегда уйти от своих детей.

Вера не упала, опустилась на кровать, расслабла, будто в крик ушла вся её сила, к лицу её вновь прилила кровь, оно порозовело.

– Какой ужас… – глядя в пол, тихо сказала она. – Ах, почему я не была совсем маленькой? Не знала бы ничего, только сказочку, которую сочинили бы для меня взрослые.

Братья сконфуженно посмотрели друг на друга и отвернулись. Гнев их прошёл – знать, им тоже припомнился отец… Вася шарил по карманам, искал сигареты, тогда как пачка давно уже была у него в руке; Алексей насупился, сказал бабе Поле:

– Извиняй, мать.

Немного помолчал, добавил сумрачно:

– Все мы хороши, все немного сволочи.

Аня смотрела на происходящее спокойно, почти равнодушно, отрешённо смотрела, как посторонняя.

Простились. Улетели соколики-лебёдушки. Денёк ещё только и побыли. Оставляла погостить, а – некогда им. Занятые они люди. Нет никакой возможности остаться. Просто удивительно, что приехать сумели.

У Анечки, значит, что-то там подоспело, на работе, химия какая-то. Оно, конечно, понятно. Всякому делу – свой срок. Вон простая штука: квочку на яйца посадить, а когда вздумается – не посадишь. В своё время только. Опять же цыплятки – тоже к своему дню вылупляться начнут. Без присмотра нельзя. Так и у неё: подоспело – будь на месте. Хорошо хоть с похоронами не совпало – тогда бы как?

У Верочки своя забота: экзамены сдала, а теперь какой-то ещё один, самый главный, предстоит. Сколько проработала в сёстрах, а теперь вот врачом станет. Тоже удачно подгодило: те экзамены кончились, а этот ещё не начинался. В самый промежуток сумел Тимофей Несторович… Конечно, трудно ей будет с похорон – на экзамены, но она сможет. Характерная.

Васятка должен был с экспедицией лететь. И так на самом краю земли живёт, куда ещё дальше-то? Очень спешил на свой Север Вася – и повезло ему: улетел с каким-то специальным самолётом. Говорил, что ежли улетят там без него, потом не доберёшься. Куда в такую рань? Говорил же, что зима ещё вовсю лютует. Дождались бы тепла – и поезжай себе.

Думала, что Алёше спешить некуда. Ничего не сказывал, какие у него дела, но засобирался вместе со всеми. Вася-то и скажи:

– Оставляй, мать, старшего брата. Ему что спешить? Солдат спит – служба идёт.

Алёша глянул искоса:

– Мне бы ваши заботы. У меня – смотр. Майские праздники на носу, а я здесь прохлаждаться буду?

И то верно: в армии должно быть строго. Без командира – нельзя!

Улетели.

Аня, Вася. Алёша с Верой – после них, зато вместе, одним самолётом. Попутно им. Командир и врач. Теперь, считай, уж врач.

Может, так и должно: врачу сильная душа в помощники, а военному – доброта?

Баба Поля первый раз была в аэропорту. Целый день. Устала. От народа: больно много людей – так перед глазами и кружат. От шума: ревут самолёты – страсть! Трудно им, таким большим и тяжёлым, от земли-матушки оторваться. От ожидания и волнения измучилась.

Вернулась в дом. Пусто. Тихо. Одна. Что делать-то? Кому нужна теперь? Самой себе… Это как же так?

В гости приглашали – коль не едет насовсем. Какой с неё гость? Помеха одна. У них – дела.

Посидела у окошка, отдохнула, пошла в кухню – перекусила немного, не от голода, от нечего делать пожевала хлеба с луковицей. Тоска. Совсем лишняя, ненужная жизнь. Это раньше, в молодости, можно было чего-то ждать, надеяться, а теперь – чего дожидаться? Смерти? Надеяться, что похоронят как положено, когда подойдёт её черёд?

Ну, конечно, похоронят. Это так.

Походила по комнате. Куда ни повернётся – везде, кажется, Тимофей стоит. И – исчезнет. Ох, как плохо… «Марья-то сколь годов одна! – опять вспоминается ей. – Как можно?»

Баба Поля выходит на улицу, садится на лавочку, следит за людьми, проходящими мимо. Люди все незнакомые, торопливые; бегут не посмотрят, а кто взглянет – думается бабе Поле, – тому видится вся её никчёмность. Ненужная старуха, только свет застит.

Невмоготу сидеть на людях. Баба Поля идёт во двор. Из конуры вылазит пёс, опустив хвост, виновато и просительно смотрит ей в глаза.

– Есть хошь? Забыла я про тебя. Счас принесу.

Она заходит в дом, на кухне достаёт из супа кость с мясом, несёт собаке, вздыхает:

– На, Бобик. Ешь, помяни хозяина нашего, Тимофея Несторовича. Может, и нас когда-нибудь помянут…

Пёс ложится на землю, прикрывает кость лапой, слушает хозяйку – в незнакомых нотах её голоса нет запрета – начинает есть.

– Старые мы с тобой. Никому не нужные. Вот и будем жить вдвоём.

В дом идти не хочется, и баба Поля снова идёт за калитку. «Умру – плохо Бобику станет. Кому нужна такая старая собака? Будет скитаться по улицам, пока не пропадёт… Ладно, может, ещё не скоро». Она садится на лавочку и опять смотрит на людей. Можно было бы перейти улицу – там, во дворе большого дома, полно старух. Сидят себе на скамейке, на солнышке, перебирают новости, перемывают косточки своим домашним, жалуются на свои обиды, на болезни, бессонницу.

…Будут сочувствовать бабе Поле, вздыхать, жалеть. Устала она от всего этого.

Из двора напротив, тяжело опираясь на клюку, выползла Дарья, остановилась на обычном своём месте, на пригорке, подставила согбенную спину под заходящие солнечные лучи. Дарья обыкновенно занимает свой пост, чтобы руководить внучкой, когда та, возвращаясь из школы, появляется у перекрёстка. Дарья остерегает внучку, кричит через дорогу: