Ковыль (сборник) - Иван Комлев

– Куды лезешь? Торопыга. Ужо смотри мне!

Дарья думает, что руководит. На самом деле Ленка на бабкины слова столько же внимания обращает, сколько на лай брехливой собачонки, что постоянно крутится на их улице.

Дарья, конечно, видит бабу Полю на лавочке, приветствует её кивком головы, но не подходит, стоит, опершись руками на трость, как изваяние. Ноги у неё не слабы, трость нужна, чтобы спину не гнуло дальше к земле. В другой раз Дарья перебралась бы через улицу, села бы рядом с бабой Полей, погрела б на солнце лицо и руки, но сейчас она каким-то чутьём угадывает, что Полине Филипповне всякий разговор будет неприятен, и потому не идёт.

Девять дней скоро отмечать надо Тимофею Несторовичу, а там сорок набегут. Могилку навещать надо – заботы есть. Но – всё не то. Человек живёт – пока он кому-то нужен.

– Ох, устала, – рядом на лавочку села Валентина, вытянула натруженные ноги, поздоровалась. Заглянула в опустевшие бабы Полины глаза, спросила: – Плохо вам?

– Нет, чего же? Всё ладом – жаловаться грех. Одна вот осталась – непривычно. Серёжка-то где? В садике?

– Нет. Оставила с бабушкой. Там, у нас во дворе. Пропали наши анализы: садик – на карантин, со вчерашнего дня. Хотела вас попросить…

– Ну?! Дак я повожусь – ты веди его ко мне!

– Вот спасибо! Тётя Феня – у неё сейчас Серёжка – на один день только согласилась. И то еле уговорила её. Я на вас и надеялась, думала: «Баба Поля не откажет», – но в голосе Валентины уверенности меньше, чем в словах, похоже, что она больше сомневалась, чем надеялась.

Горе меняет человека, не узнаешь, что ему сперва нужнее: люди ли, чтобы прогнать тоску, или, наоборот, покой и одиночество.

Увидев, что Валентина села рядом с Полиной Филипповной и разговаривает с ней, Дарья не утерпела, перебралась через дорогу, стала возле. Смерть – привилегия старых, их тянет туда, где недавно прошла костлявая: надо ведь узнать, что тебя ожидает, и по возможности приготовиться.

– Неизвестно: сколько опять придётся ждать – месяц, а то и больше. Пока карантин кончится, опять анализы. Ну, деньги – я потом. Как обычно, да?

– Деньги? – радость бабы Поли тускнеет. Это как же так? Серёжа ей сейчас нужнее, чем она ему, и вдруг, оказывается, ей же ещё платить будут. Нет у неё, что ли, своих денег? – Деньги у меня есть… Много ль мне надо? Пенсию, как иждивенка, за Тимофея Несторовича получать буду. На жизнь-то хватит. А помру – на похороны у меня есть. Ребята – тоже оставили… У самих сколь расходов было: дорога не близкая, на похороны давали и вот – мне… Жизнь не ранешняя – на что копить лишнее?

Она спохватывается, прерывает свои мысли вслух, Валентина, похоже, засомневалась: с чего это вдруг баба Поля вздумала отказываться от денег? Ведь и раньше у неё нужда не больше была. «Ещё – чего доброго – раздумает, найдёт Серёжке другую старуху, – пугается баба Поля. – Пусть несёт: сгодятся ещё небось. А Серёжке игрушек куплю…»

– Нет, ты не слушай меня – это я так. Плати: как тебе удобнее. Серёжу – веди. Мы ж друг дружку любим. Я к нему привыкла, и он ко мне… Прямо счас и веди.

Валентина облегчённо вздыхает:

– Теперь-то уж что – день закончился. Завтра, с утра.

– Ну, завтра. Завтра. Приходите всегда, когда вам нужно будет. Мне что? Мне не трудно. А? Вдвоём-то…

Валентина легко поднялась, словно только что и не жаловалась на усталость, простилась и пошла, вызывая у старух восхищение и лёгкую зависть своей молодостью и ладной упругой фигурой.

– Денег, значит, дали? – спрашивает Дарья, усаживаясь на освободившуюся часть лавки.

Бабе Поле такой зачин разговора не нравится: в нём слышится намёк, неясный пока, на что-то нехорошее, обидное, но она не даёт воли возникшему вдруг чувству раздражения, кивает согласно:

– Дали.

С минуту старухи молчат. Потом Дарья опять спрашивает, как бы между прочим:

– Не уезжаешь никуда?

– Тут буду помирать.

Дарья вздыхает при упоминании смерти, соображает дальше:

– Не захотела, стало быть.

Баба Поля молчит. Думает.

Осталась. Что сделаешь? Не она одна; много их, бездомных старух: дом ведь – не крыша над головой, дом – это сперва родные, семья; после – всё остальное. Знать, так обернулось, что старые с молодыми должны жить врозь. Пробовали некоторые старухи лепиться к детям, ан нет, не клеится, уезжали и возвращались обратно. Хорошо, когда догадливая оказывалась мать: свой угол не продавала, когда ехала к детям, – было куда вернуться. А то бы хоть «матушку-репушку» пой.

Вот Семёновна ездила. Пустила в свой домишко двух студенток, да к сыну. Насовсем поехала. «Приживусь, – говорит, – на новом месте, эту развалюху не жалко. А нет – так свой угол не помешает». Как в воду глядела. Полгода у сына пожила, перебралась к дочери. И у той полгода, а ещё к одной уж и не заглянула. Живёт с тех пор со студентками, пускает каждый год двоих на лучшую половину дома, а толком объяснить, почему с родными не ужилась, не может. И место ей там было, и хлеба вдоволь. Обижали? Тоже нет.

– Лишняя я им, – говорит.

– Не работала, что ль? – спрашивали старухи.

– Без дела – как же? – отвечала Семёновна. – Водилась с внуками, и по дому убирала, и в магазин ходила.

– Не разговаривали с тобой? – допытывались соседки.

– Ну, нет. Хорошо разговаривали, – Семёновна вспоминает всё без утайки. – Могли б и не разговаривать.

– Так чего тебе надо было?

– А не знаю. Пресно как-то у них.

Старухи её на смех подняли:

– Надо, чтобы было кисло? Или горько? Чудишь, старая.

– Чудю, – согласилась Семёновна, – только тепла там нет.

– Во-на: без печки жить не можешь! Так и скажи.

Баба Поля тогда тоже не понимала Семёновну, а вот теперь, кажется, стала догадываться.

В каменных домах разучаются люди друг дружку понимать: каждый в своей клетке, в комнате, по отдельности сидит; до того сам всяк по себе живут, что на улице родственников признать не могут. Ей-ей. Давно ли Дарьин зять отмочил штуку? Сама видела.

Вышел вечером дочку из школы встретить. Дарья в тот день прихворала, а Лена с подружками уж тут была, возле дома развлекалась. Снежок тогда выпал, и подморозило. Шалили девчушки: с пригорка на сумках катались; шапками поменялись и хохочут:

– Я Лена!

– А я Маришка!

Отец, когда из подъезда вышел Лену домой звать, они обе перед ним стали кривляться. Так он Маришку за руку ухватил: шапку, стало быть, признал, а кто в шапке – ему невдомёк. Бесенятам и вовсе радость – визжат, хохочут: Маришка-то сперва за ним пошла, а потом упираться стала – он ничего понять не может, сердится. Еле уразумел, в чём дело. Оконфузился мужик и – поделом. Дарья до сих пор, как выйдет к старухам, зятя костерит: «Срамота!»