Для радости нужны двое - Вацлав Михальский

"Косой — это к удаче!" — по-детски обрадовалась Мария, и на душе ее полегчало. Как и все «морские», она верила в народные приметы и понимала их не как темную блажь, а как знак высшей силы. "Хорошо, что я прямо сейчас сбежала из отеля, как хорошо! И насморк вроде поменьше… Откуда взялись этот насморк и резь в глазах? А с Михаилом не иначе Господь отвел, значит, не судьба. А девушка у него миленькая, такая курносая простушка. И как ловко подал он ей конфетку на открытой ладони! За одну такую краденую конфетку можно полюбить на всю жизнь! Хотя почему краденую? Я ведь сама велела ему взять, значит, не краденую, а припасенную. Дай ему Бог удачи!" — В душе Марии не осталось обиды на Михаила — за что на него обижаться? Ни обиды не осталось, ни раздражения, ни печали, а только сосущая душу пустота, которую нестерпимо хотелось заполнить каким-то действием, например, немедленной поездкой из Марселя в Париж.

— В порт! Точнее, рядом с портом, в представительство «Рено». Знаете?

Таксист молча кивнул и поехал.

Мария намеревалась взять автомобиль напрокат, а оказалось, что его можно просто купить. И она купила большой белый кабриолет с кремовым верхом из прорезиненного брезента. По всему было видно, что в открытом при представительстве «Рено» автомагазине не часто покупают такие шикарные машины. Директор магазина даже созванивался с Парижем, спрашивал, может ли взять в счет оплаты чек банка "Лионский кредит".

Пока готовили машину в дальнюю дорогу, совсем стемнело.

Ночная дорога из Марселя в Париж осталась в памяти Марии Александровны лишь несколькими цветными пятнами, летящими на черном фоне. Насморк и постоянная резь в глазах заслоняли все, только и хватало сил, что следить в ближнем свете фар за улетающей под колеса дорогой. В те времена дорога из Марселя в Париж шла не по автобану, а петляла через города, городишки, деревни, рабочие поселки, так что двигаться приходилось не быстро. А Марии так хотелось разогнаться и убежать от самой себя.

Подъезжая к самому первому городку на ее пути — Арлю, — Мария открыла боковое окошко, в салон ворвался упругий ветер, но он ничем не пах, в нем не было даже намека на какой-нибудь запах. Всегда отличавшаяся исключительным обонянием, Мария теперь вдруг поняла, что совершенно не различает запахов. Она давно ощущала, что что-то не так, еще с гостиницы, но, только открыв окошко и почувствовав на своем лице ничем не пахнущий ветер, поняла, в чем дело, и подумала с удивлением: "Боже, как все бедно без запахов! Как бедно… Вероятно, это почти как оглохнуть… А ведь до чего, наверное, разнообразно пахнет сейчас в салоне: новенькими сидениями, обтянутыми тонкой кожей, чуть-чуть машинным маслом от еще не приработавшегося двигателя, а ветер за окном напоен десятками запахов ночи. А я ничего этого не обоняю! Как бы убога была жизнь, если бы человек не чувствовал запахов! Как убога…" — Мария высморкалась, вытерла платочком нос, но ничего не изменилось. Мелькнула мысль, что это теперь навсегда… "Не может такого быть! Я никогда не слышала, чтобы люди теряли обоняние. Все вернется, я уверена, все будет нормально… А вот и Арль!"

По темным горбатым улочкам старинного городка да еще под мелко сеющим дождичком Марии приходилось вести машину на первой скорости. Авто подрагивало на мокрой булыжной мостовой, руль норовил вырваться из рук, ближний свет фар приплясывал, редкие прохожие испуганно жались в подворотнях.

В Арле Мария запомнила собаку, перебежавшую дорогу почти у самого капота. Благополучно перебежав улочку, маленькая рыжая собачонка оглянулась и дерзко затявкала: "Чего ты тут ездишь? Это моя улица! Я здесь хозяйка!"

"Собачка — это хорошо! — порадовалась Мария. — Даст Бог, доплетусь до Парижа".

От Авиньона осталась в памяти лишь громада папского дворца, проплывшая в ночной мгле и быстро потерявшаяся из виду. Да и то, наверное, этот дворец в ночи запомнился оттого, что Марию связывали с ним давние теплые воспоминания. Когда они с Улей еще работали на заводе «Рено» и Мария помогала названной сестре отогнать из Парижа в Марсель первую автомашину в погожий октябрьский денек, сестры побывали в этом дворце. Они ходили по его холодным залам и узеньким переходам, а потом слушали, как поют на площади перед дворцом мальчик и девочка лет пятнадцати, оба почти на одно лицо, похоже, двойняшки.

Мальчик старательно аккомпанировал на банджо, а девочка щелкала в такт песенкам кастаньетами. Песенки были немудреные, но какие-то очень добрые, навевающие сладкую тоску по всему хорошему в этом мире. И голоса у поющих были звонкие, нежные, как бы обещающие каждому слушателю исполнение его самых заветных желаний.

— Славно поют, — в паузе между песнями сказала Уля, и по тому, как дрогнул ее голос, было понятно, что она растрогана до слез. В паузах певцы раскланивались, а слушатели бросали мелочь в футляр из-под скрипки, на открытой высокой стороне которого была вставлена картонка с надписью химическим карандашом: "Notre porte-monnaie est ici".[33]

— Уля, на денежку. — Мария полезла в сумочку.

— Не надо, — чуть слышно обронила Уля и пошла к певцам, а подойдя, сняла с себя красивые янтарные бусы и надела их на шею девочки.

— О, ambr! — приглушенно вскрикнула девочка, приподняв тонкими пальцами мягко светящиеся под солнцем крупные бусины. — Ambr?! — И на смуглом, еще детском личике с яркими синими глазами отразилось такое искреннее, такое глубокое восхищение, что небольшая толпа слушателей горячо зааплодировала, люди заулыбались, словно почувствовали свою сопричастность Улиному поступку.

В Лионе Мария заправила машину на бензоколонке на улице Льва Толстого. Этим и запомнился ей большой мрачноватый город-труженик. Где-то невдалеке сипели и глухо лязгали маневровые поезда, где-то что-то стучало и раздавались чуть слышно как будто стоны замученных тяжелой работой ткачей, прославивших этот город на Роне. Улица Льва Толстого была длинная-предлинная, а голова раскалывалась, глаза слезились, из носа текло, и Марии казалось, что улица имени великого русского классика никогда не окончится. Но на выезде из города оборвалась и улица Льва Толстого.

Через несколько часов, туманным ранним утром, Мария уже вела машину по безлюдному Парижу; вела из последних сил и почти не надеялась, что доедет до дома Николь.

Доехала.

Казалось, нескончаемая дорога из Марселя в Париж, которую Мария преодолела почти вслепую и с тяжелой головной болью, выбила клин клином: она перестала думать о Михаиле.

Через неделю Мария полностью избавилась от насморка и рези в глазах. Все эти дни она валялась часов до трех в постели, потом пила кофе, помогала Николь выбирать наряды для очередного раута, а потом тупо, бездумно ждала до глубокой ночи, когда Николь с Шарлем возвратятся домой.

— Шарль нарасхват, я в восторге! — хвасталась Николь. — В Париже мы с Шарлем нарасхват! А сидим в этой дыре Тунизии, и жизнь проходит, а здесь все кипит и все нам рады! Боже мой, Боже мой, неужели скоро опять в нашу дыру?! — Как всегда, в речах Николь были такие перепады мгновенно меняющихся настроений, такая игра, что смотреть на ее богатую мимику и слушать, как замечательно владеет она голосом, было одно удовольствие. Тем более что от возвратившейся после очередного светского приема Николь так тонко пахло духами «Ирфе» для темноволосых. Мария не могла нарадоваться вернувшемуся к ней обонянию — все вокруг, наконец, приобрело еще одно измерение — такое важное, такое живое!