Для радости нужны двое - Вацлав Михальский

— Спасибо, хорошо, — отвечала ему Мария по-туарегски, и лед сразу был сломан взаимными дружескими улыбками.

Усевшись в предложенное ему кресло, старик начал свою речь тихим, размеренным голосом человека, привыкшего, чтобы люди внимали каждому его слову.

— О, господин кади, я только теперь узнала вас по голосу! — машинально сказала Мария по-арабски.

— Ты помнишь мой голос? — спросил гость по-туарегски.

— Помню и буду помнить всю жизнь! — отвечала Мария по-туарегски, и больше они не сбивались ни на арабский, ни на французский, а говорили только на родном языке судьи.

Еще бы ей не помнить старика! Это был кади, вершивший суд над соплеменниками, похитившими Марию.

— Я прошу принять семь белых верблюдиц как наш таггальт.[35]— Судья выжидающе посмотрел на Марию.

Мария знала цену паузам и умела держать их, как никто другой.

— Я принимаю семь белых верблюдиц, — наконец медленно проговорила она.

Судья поднялся с кресла. Встала и Мария. Они по- европейски раскланялись друг с другом.

— Спасибо! Я очень рад! — с чувством сказал кади племени туарегов по-французски, еще раз поклонился и попятился к двери — перед ним была не просто русская графиня, а женщина, возведенная его племенем в сан святых, и даже он, судья, не имел права при прощании показывать ей спину.

— Можно? — постучала в дверь Улиной комнаты Мария.

— Да! — Дверь распахнулась, и на пороге предстала заплаканная невеста.

— Чего ревешь? Продала я тебя за семь верблюдиц! — наигранно весело сказала Мария.

— Ой, спасибочки! — совсем по-деревенски вскрикнула Уля и с плачем обняла старшую сестру.

— Выплакалась? А ну посмотри на меня! Вот так. Боже, какая ты красавица и как светишься от счастья!

— Подлая я, — отходя в глубину комнаты, погасшим голосом прошептала Уля, — ты прости меня, подлую…

— Глупости! Я так рада за тебя! Я очень рада за нас. — Голос Марии пресекся, ее актерское мастерство дало осечку.

Повисла тяжелая пауза…

— Ладно, приходи на террасу пить кофе, — глядя мимо Ули, проговорила Мария, хотя и блеклым, но уже своим голосом. — Я жду.

Через четверть часа Ульяна показалась на террасе.

Подали кофе, и они остались один на один на фоне серого неба и серого моря, за которым где-то далеко-далеко на севере простиралась Россия.

Пили кофе. Молчали.

— Чернеет парус одинокий

На фоне моря голубом,

Что ищет он в стране далекой,

Что кинул он в краю родном?

— задумчиво продекламировала Мария.

— Белеет, — поправила ее Уля, — белеет парус одинокий…

— Нет, посмотри, чернеет. — Мария указала глазами в сторону моря. В открытом море действительно шла фелюга под косым черным парусом.

— Правда! — удивилась Уля. — А почему я раньше не замечала?

— Не присматривалась. У нас паруса белые, у них черные, а так все мы люди как люди… И сколько у него жен?

— Нисколько.

— Значит, ты будешь старшая жена?

— Нет. Это у арабов можно иметь четырех жен, а по туарегским законам жена может быть только одна.

— А говорили — гарем!.. Меня ведь ловили для его гарема… Как это понимать?

— Все! — твердо сказала Уля. — Был, а теперь не будет. Уже нет.

— Ну ты сурово взялась! И кто тебя надоумил?

— Он сам спросил, как мы будем жить — по мусульманским законам или по туарегским? Я спросила, сколько жен у его отца, он покраснел и говорит: "Одна. Моя мать". Тогда я говорю: "Значит, и мы будем жить по туарегским законам". Он согласился.

— Ай, молодец, Улька! — Мария даже хлопнула в ладоши от возбуждения и с этой секунды стала сама собой и больше ни разу не допустила ни единой фальшивинки по отношению к названной сестре… за всю их оставшуюся жизнь.

— Доктор Франсуа рассказал мне про туарегов. Он сегодня приедет. Он хочет и тебе рассказать… Он будет на свадьбе моим дядей.

— Он дядей, а я матерью?

— Ты и матерью, и отцом. — Уля взглянула в глаза Марии с такой нежностью и преданностью, что та окончательно растаяла и смирилась со своей участью.

После полудня Фатима повела Марию и Улю смотреть верблюдиц. К тому времени для них сколотили навес от дождя. И дождь не заставил себя ждать. Маленькие Муса и Сулейман подняли дикий рев, но Фатима не взяла их с собой.

— А чего, пусть бы шли! — удивилась Мария.

— Нет, — возразила Фатима, — это опасно. Дети обязательно будут дразнить их, а верблюды этого очень не любят.

Накрапывал дождь, и широко разбредшиеся в поисках корма верблюдицы стали неторопливо подтягиваться к укрытию. Покачиваясь на тонких длинных ногах, они на ходу будто нехотя отщипывали где ветку чахлого кустика, где колючку, где ковылек или былинку.

— А верблюды совсем не голодные, — сказала Мария.

— Нет! — оживилась Фатима. — Они всегда так едят. Верблюды очень умные, они оставляют растения нарочно, чтобы сохранить их. Это глупые овцы вытаптывают и убивают землю, а верблюды думают и о себе, и о своих детях, и о внуках. Верблюды — самые умные, я могу рассказывать про них хоть целый вечер, я выросла среди них. "Мы — люди верблюдов", — так говорят про себя наши бедуины.

Скоро Мария и Уля смогли рассмотреть верблюдиц вблизи и потрогать их шелковистую шерсть.

— У белых верблюдиц самая хорошая шерсть, — сказала Фатима. — Больше всего верблюды не любят дождя. Вы видели? Они сами пришли под навес, пастух даже не звал их.

— Какие смешные мордочки! А какие большие глаза! Глянь, какие огромные ресницы в два ряда! А веки прозрачные! Боже мой! — наперебой восклицали Мария и Уля.

— Такие ресницы спасают от песка, пыли и от яркого солнца. Когда пыльная буря, ноздри верблюда закрываются совсем. А в ушах, видите, сколько волос? Это тоже от песка и пыли, — с удовольствием поясняла Фатима. — А веки у верблюдов прозрачные, чтобы и с закрытыми глазами что-то видеть.

— Говорят, верблюд может выпить сразу десять ведер, — сказала Уля.

— И пятнадцать может, — подтвердила Фатима. — Вода и верблюды любят друг друга. Колодец в пустыне верблюд чует за семнадцать километров и всегда придет к нему. А если колодец отравлен, никогда не станет пить.

Собравшиеся под навесом верблюдицы взирали на гостей без боязни, вполне равнодушно, и общее выражение их мордочек с раздвоенной ороговевшей верхней губой было если не презрительное, то довольно высокомерное.