Первый блицкриг, август 1914 - Барбара Такман

В два часа ночи президента Пуанкаре разбудил неугомонный русский посол Извольский, бывший министр иностранных дел, отличавшийся необычайной активностью. Крайне удрученный и возбужденный, он хотел знать: «Что намеревается предпринять Франция?» Извольский не сомневался в позиции Пуанкаре, однако его, как и многих других русских государственных деятелей, преследовали опасения, что в решающую минуту французский парламент, которому никогда не сообщали условий военного договора с Россией, может отказаться ратифицировать его. Эти условия подчеркивали, что, «если Россия подвергнется нападению со стороны Германии или Австрии при поддержке Германии, Франция использует все имеющиеся у нее силы для выступления против Германии». Как только Германия или Австрия объявят мобилизацию, «Франция и Россия, считая, что предварительного заключения соглашения по этому вопросу не требуется, немедленно и одновременно мобилизуют все свои вооруженные силы и перебрасывают их как можно ближе к границам… Эти силы должны со всей возможной скоростью развернуть полные боевые действия с тем, чтобы Германии пришлось сражаться сразу на западе и на востоке».

Условия казались совершенно определенными. Но, обеспокоенно спрашивал Извольский, признает ли их французский парламент? В России власть была абсолютной, поэтому Франция «могла быть уверена в нас», однако «во Франции правительство бессильно без парламента, который незнаком с текстом договора 1892 года… Какие есть гарантии, что парламент поддержит инициативу правительства?»

«Если Германия нападет», заявил Пуанкаре еще в 1912 году, парламент «несомненно» последует за правительством.

И теперь, среди ночи, снова встретившись с Извольским, Пуанкаре заверил его, что кабинет будет созван через несколько часов, чтобы дать необходимый ответ. В тот же час русский военный атташе при всех регалиях появился в спальне Мессими, чтобы задать тот же вопрос. Мессими позвонил премьеру Вивиани, который, несмотря на изнеможение после вечерних событий, еще не спал.

Он нервно посоветовал:

«Спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие!»

Но сохранение спокойствия оказалось не таким простым делом. Испытывая, с одной стороны, нажим русских, требовавших определенности, а с другой — Жоффра, настаивавшего на мобилизации, французское правительство вынуждено было не предпринимать никаких действий, чтобы показать Англии, что Франция начнет войну лишь в целях самообороны.

На следующее утро первого августа в восемь часов Жоффр прибыл в Военное министерство на улице Святого Доминика и «взволнованным голосом, так контрастировавшим с его прежним спокойствием», просил Мессими добиться согласия правительства на мобилизацию. По его подсчетам, приказ о ней должен быть издан не позднее четырех часов дня, чтобы его можно было отправить на центральный почтамт для рассылки телеграфом по всей Франции, — только в этом случае мобилизация могла начаться в полночь. В девять утра он вместе с Мессими прибыл на заседание кабинета, где представил свой ультиматум: дальнейшая задержка приказа о всеобщей мобилизации на сутки приведет к потере 15–20 километров французской территории, и, если приказ не будет отдан теперь, он снимает с себя обязанности главнокомандующего. Перед кабинетом встала еще одна проблема.

Пуанкаре высказался за принятие решительных мер, Вивиани, защищавший антивоенные настроения, все еще надеялся, что время само даст ответ. В одиннадцать часов он прибыл в Министерство иностранных дел, чтобы встретиться с фон Шёном, который, испытывая муки беспокойства, прибыл на два часа раньше срока для получения ответа на вопрос Германии, заданный днем раньше: останется ли Франция нейтральной в русско-германской войне. «Мой вопрос довольно наивен, — сказал огорченно посол, — потому что нам известно о существовании между вашими странами договора о союзе».

Вивиани дал ответ, который был предварительно согласован с Пуанкаре: «Франция будет действовать в соответствии со своими интересами». Как только Шён ушел, вбежал Извольский с новостью о германском ультиматуме России. Вивиани снова отправился на заседание кабинета, на котором было решено объявить мобилизацию. Приказ был подписан и отдан Мессими, однако Вивиани, все еще надеясь на какой-нибудь спасительный поворот событий, настоял на том, чтобы военный министр не оглашал его до 15.30. Одновременно было подтверждено решение о десятикилометровом отводе войск. Мессими лично по телефону передал этот приказ командующим корпусов: «По приказу президента Республики ни одна часть, ни один патруль, ни одно подразделение, ни один солдат не должны заходить восточнее указанной линии. Любой нарушивший этот приказ подлежит военно-полевому суду». Особое предупреждение было направлено XX корпусу, которым командовал генерал Фош. В этом районе, как сообщали надежные источники, эскадрон кирасир «нос к носу» столкнулся с отрядом улан.

В 15.30, как и было условлено, генерал Эбенер из штаба Жоффра в сопровождении двух офицеров прибыл в Военное министерство за получением приказа о мобилизации. Мессими вручил его в мертвой тишине, у него, как, наверное. А у других присутствовавших, от волнения пересохло в горле. «Думая о гигантских и неисчислимых последствиях, которые мог вызвать этот клочок бумаги, мы все четверо слышали биение наших сердец». Министр пожал руки трем офицерам, которые, отдав честь, отправились с приказом в Министерство почт.

В четыре часа дня на стенах Парижа появился первый плакат с сообщением о мобилизации (один из них все еще хранится под стеклом на углу площади Согласия и улицы Рояль). В Арменонвилле, в Булонском лесу, где собирался высший свет, танцы и чаепитие неожиданно были прерваны управляющим. Выйдя вперед, он дал оркестру знак замолчать: «Объявлена мобилизация. Она начинается сегодня в полночь. Играйте «Марсельезу»». В городе улицы уже опустели, так как Военное министерство приступило к реквизированию транспорта.

Группы резервистов с узелками и прощальными букетами цветов маршировали в направлении Восточного вокзала, мимо кричащих и машущих в знак приветствия парижан. Одна группа остановилась, чтобы положить цветы к подножию задрапированной в черное статуи Страсбурга на площади Согласия. Толпа плакала и кричала: «Вив л'Эльзас» — «Да здравствует Эльзас!», затем со статуи было сорвано траурное покрывало, надетое в 1870 году. Оркестры в ресторанах играли французские, русские и английские гимны. «Подумать только, ведь все это играют венгры», — сказал кто-то.

Англичане, находившиеся в толпе, слыша звуки своего гимна, как бы вселявшие надежду во французов, не испытывали особой радости, как и сэр Фрэнсис Берти, розовощекий и упитанный английский посол, входивший в это время в здание на Кэ д'Орсэ. Он был одет в серый фрак и серый цилиндр, а в руках держал зеленый зонтик от солнца. Сэр Фрэнсис чувствовал «стыд и укоры совести». Он приказал закрыть ворота посольства, потому что толпа, как писал он в своем дневнике, может завтра закричать «Продажный Альбион!», несмотря на сегодняшнее «Да здравствует Англия!».

В Лондоне эта же мысль тяжелым грузом давила на участников беседы — Камбона, человека невысокого роста, с белой бородой, и сэра Эдварда Грея. Когда последний заявил, необходимо подождать «дальнейшего развития событий», потому что конфликт между Россией, Австрией и Германией не «затрагивал интересов» Англии, безупречно выдержанный и всегда держащийся с исключительным достоинством Камбон не удержался от резкого замечания. «Не собирается ли Англия выжидать, не вмешиваясь до тех пор, пока французская территория не будет целиком оккупирована?» — спросил он. В таком случае ее помощь может оказаться «весьма запоздалой».