Первый блицкриг, август 1914 - Барбара Такман

Камбон, встречаясь с лидерами оппозиции после мучительного интервью с Греем, теперь полностью пренебрегал дипломатическим тактом. «Все наши планы составлялись совместно. Наши Генеральные штабы проводили консультации. Вы видели все наши расчеты и графики. Взгляните на наш флот! Он весь находится в Средиземном море в результате договоренности с вами, и наши берега открыты врагу. Вы сделали нас беззащитными!» Он повторял: если Англия не вступит в войну, Франция никогда ей этого не простит. Он заканчивал свои тирады, с горечью восклицая: «А честь? Знает ли Англия, что такое честь!»

У разных людей представления о чести разные, и Грей знал, что до вторжения в Бельгию переубедить пацифистов не удастся. В тот же день он отправил французскому и германскому правительствам телеграммы с просьбой дать официальные подтверждения в том, что они будут уважать нейтралитет Бельгии, «если другие державы не нарушат его». Через час после получения этой телеграммы — поздно вечером тридцать первого июля — французы прислали положительный ответ. От Германии ответа получено не было.

На следующий день, первого августа, этот вопрос был вынесен на обсуждение кабинета. Ллойд Джордж водил пальцем по карте, показывая путь немцев, который, как он считал, будет пролегать через ближний угол по кратчайшей линии в направлении Парижа, но, по его словам, это будет «незначительное нарушение». Когда Черчилль потребовал предоставления ему полномочий для мобилизации флота, то есть призыва моряков-резервистов, кабинет после «резких споров» высказался против. Когда Грей попросил санкционировать выполнение обязательств перед французским флотом, лорд Морли, Джон Бэрнс, сэр Джон Саймон и Льюис Харкорт стали угрожать отставкой. За пределами кабинета распространялись слухи о последних демаршах кайзера и русского царя и о германских ультиматумах. Грей вышел из зала заседаний, чтобы поговорить с Лихновским по телефону, тот неправильно его понял, невольно вызвав, таким образом, бурю в душе генерала Мольтке. Он также встретился с Камбоном и заявил ему: «Франция сейчас должна сама принять решение, не рассчитывая на помощь, которую мы в настоящий момент не в состоянии оказать». Он вернулся на заседание кабинета, а Камбон, бледный и растерянный, сел в кресло в кабинете своего старого друга сэра Артура Николсона, постоянного заместителя министра. «Они собираются бросить нас», — сказал он.

Редактору газеты «Таймс», спросившему его, что он собирается делать, Камбон ответил: «Я подожду, чтобы узнать, не пора ли вычеркнуть слово «честь» из английского словаря».

Никто из членов кабинета не хотел сжигать за собой мосты. Отставками только угрожали, но их не подавали. Асквит, проявляя сдержанность, говорил мало, он ждал развития событий дня, подходившего к концу в атмосфере лихорадочного обмена депешами и растущего безумия. В этот день Мольтке отказался двинуть армии на восток, лейтенант Фельдман захватил Труа-Вьерж в Люксембурге. Мессими подтвердил по телефону приказ о десятикилометровом отводе войск, а первый лорд Адмиралтейства принимал своих друзей из оппозиции, среди которых находились будущие лорды — Бивербрук и Биркенхед. Чтобы скоротать время, проходившее в напряженном ожидании, гости после обеда сели играть в бридж. Игру прервало появление курьера с портфелем для срочных донесений. Вынув из кармана ключ, Черчилль открыл его и достал листок бумаги, содержавший лишь одну фразу: «Германия объявила войну России». Он сообщил об этом своим друзьям, переоделся и вышел из дому «как человек, отправляющийся заниматься привычной работой».

Черчилль пересек Хоре гарде перейд и оказался на Даунинг-стрит, прошел через садовую калитку, вошел в дом, где на втором этаже встретился с Греем, Холдейном, ставшим теперь лордом-канцлером, и лордом Крю, министром по делам Индии. Черчилль сообщил им, «что решил немедленно мобилизовать флот, несмотря на решение кабинета».

Асквит ничего не ответил, но, как показалось Черчиллю, был «совершенно согласен».

Провожая Черчилля, Грей сказал:

«Я только что сделал очень важную вещь. Я заявил Камбону, что мы не допустим германский флот в пролив Ла-Манш».

По крайней мере именно так понял Черчилль смысл слов Грея, избегавшего четких и ясных формулировок. Из этого следовало, что английский флот взял на себя определенные обязательства. Дал ли Грей такое обещание или же только намеревался выступить с ним на следующее утро, как утверждают некоторые историки, не суть важно; «как бы то ни было, Черчилль лишь еще больше уверовал в правильность своего решения». Он вернулся в Адмиралтейство и «отдал приказ начать мобилизацию».

Как и этот приказ, так и обещание Грея выполнить условия морского соглашения с Францией шли вразрез с мнением большинства членов кабинета. На следующий день кабинет должен был либо одобрить эти решения, либо уйти в отставку. К этому времени, по мнению Грея, уже должны были прибыть сообщения о «развитии событий» в Бельгии. Грей чувствовал, что в своих расчетах он, так же как и французы, мог с уверенностью положиться на Германию.

В запертом сейфе фон Белова-Салеске, германского посланника в Брюсселе, хранился запечатанный конверт, доставленный двадцать девятого июля из Берлина специальным курьером с приказом «не вскрывать до получения специальных инструкций по телеграфу из Германии». В воскресенье, второго августа, Белов получил телеграмму с указанием немедленно вскрыть конверт и передать содержащуюся в нем ноту в тот же день в восемь вечера, причем «сделать это таким образом, чтобы у бельгийского правительства сложилось впечатление, что все инструкции были получены вами сегодня впервые». Он должен был потребовать, чтобы бельгийцы дали ответ на ноту в ближайшие двенадцать часов. Ему предлагалось отправить ответ телеграфом в Берлин и «одновременно с курьером на автомобиле доставить его генералу фон Эмиху в отель «Юнион» в Аахене». Аахен, или Э-ля-Шапель, был ближайшим немецким городом от Льежа, восточных ворот в Бельгию.

Посланник фон Белов, высокий, прямой холостяк, с остроконечными усами и желто-зеленым мундштуком, который он постоянно сжимал в зубах, получил назначение на этот пост в начале 1914 года. Когда посетители, приходившие в немецкое посольство, обращали внимание на серебряный поднос, лежавший на его письменном столе, посол говорил: «Я предвестник несчастий. Когда я был в Турции, там произошла революция. Когда я был в Китае, там началось боксерское восстание, один из выстрелов в окно продырявил этот поднос». И, поднося мундштук с сигаретой к губам широким, изящным жестом, добавлял: «Но теперь я отдыхаю. В Брюсселе ничего не случается».

После прибытия запечатанного конверта его покою пришел конец. В полдень первого августа он принял прибывшего к нему с визитом заместителя министра иностранных дел Бельгии барона де Бассомпьера, тот сообщил, что вечерние газеты собираются опубликовать ответ Франции на ноту Грея, в котором будет дано обещание уважать нейтралитет Бельгии. Ввиду отсутствия аналогичного ответа Германии, Бассомпьер спросил фон Белова, не желает ли тот сделать какое-либо заявление. Германский посланник не имел на это полномочий. Поэтому, прибегнув к дипломатическому маневру, он откинулся в кресле и, уставившись в одну точку на потолке, повторил слово в слово то, что только что сказал ему бельгийский представитель, как будто проиграв граммофонную пластинку. Поднявшись, он заверил гостя, что «Бельгии нечего опасаться Германии», и на этом откланялся.