Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо

– Франсис не тот, за кого вы его принимаете.

– Франсис? А мне он сказал, что его зовут Эдуард.

– Какая разница, что он вам сказал. Хотите знать правду? Он студент, а выдал вам себя за сбежавшего из крепости преступника.

В это мгновение, признаюсь, я потеряла дар речи. Она говорила так искренне, с такой убежденностью. Тогда я вполне трезво спросила ее:

– Вы давно с ним знакомы?

– Нет, не очень давно.

– Тогда откуда вы знаете, что он не преступник, сбежавший из крепости, который выдает себя за студента?

Тут она онемела. Несколько секунд она смотрела мне прямо в глаза со смесью отчаяния и неверия, потом повернулась к парню, сидящему на полу, чтобы потребовать у него ответа. Было больно смотреть на глупое упрямство, с которым она продолжала верить его словам, но ему явно было не до того.

– Послушай, Зозо, – произнес он устало, – даже если допустить, что она права, то что это меняет? Мне все равно нужно уносить ноги из этой халупы.

Он стал с трудом подниматься, держась за стену. Когда встал на ноги, сказал ей:

– В глубине сада есть дыра в стене. Увы, я видел там двух часовых.

Они смотрели друг на друга, он – прижимая к груди полотенце, чтобы остановить кровотечение, она – пытаясь оправиться от полученного удара. Она выпрямилась всем телом и, вложив всю свою любовь к нему, произнесла:

– Беру это на себя.

Так все и произошло. Потом рассказывали много другого, но это неправда. Например, что я сделала ему укол, чтобы вернуть силы. Мой медицинский саквояж с того вечера, как я вернулась домой, стоял на китайском столике, никто до него не дотрагивался. Зозо протерла ему рану спиртом и перевязала грудь. Я только показала ей, в каком шкафу у меня лежат лекарства. Как я узнала позже, у мужа было старое однозарядное ружье марки «Симплекс». Пуля прошла насквозь чуть выше плеча моего мучителя, потом разбила стекло у него за спиной и вошла в стену. Мне сказали, что если бы она угодила ему в легкое, то у него не было бы никаких шансов.

Они выскользнули в сад через дверцу классной комнаты. А меня оставили привязанной в кухне. Зозо вышла оттуда первой. Беглец наклонился ко мне и сказал:

– Я не буду засовывать вам кляп, Каролина, но скажите, что засунул. Если вы не будете кричать, пока не вернется Зозо, я пойму, что вы меня простили.

Он поцеловал меня в губы и исчез.

Зозо вернулась через четверть часа, мне они показались вечностью. Она развязала меня. Я пошла в вестибюль, подобрала юбку и белую блузку. Пока я одевалась, она мне сказала, что он убежал через дыру в стене в глубине сада, пока она, как умела, отвлекала часовых. В последний момент, когда за углом, буквально в пятидесяти шагах, они пыхтели на ней, как два тюленя, они с Эдуаром обменялись прощальными взглядами. Она видела, как он, шатаясь, скрылся в сосновом лесу неподалеку от океана.

Она села на тот же стул, к которому я только что была привязана, и перед тем, как я открыла окно, чтобы позвать капитана и пережить обещанный мне ад, добавила:

– А все-таки, несмотря ни на что, я буду по-прежнему верить, что он студент. Если он сказал мне правду, то я еще увижу его, ведь так?

Как известно, ни она, ни я так больше его никогда и не видели.

На допросе я и словом не обмолвилась о том, что она ему помогла. Она якобы тщетно умоляла его сдаться, а он связал нас обеих и заткнул рты. Часовые, которых она так ловко отвлекла от своих обязанностей, разумеется, не стали об этом распространяться во всеуслышание.

Что касается остального, то после долгих часов, которые мы провели вместе с ним взаперти, я узнала, что нет предела человеческой низости. Сначала меня жалели, потом стали насмехаться. Никто мне так и не поверил. Хуже того, когда не известно, кто-что-кому-сказал, все откровения приписали мне самой. Хлынул поток анонимных писем, где меня призывали к сдержанности и подробно расписывали, в какой именно момент нескончаемой оргии меня насиловали, били, подвергали содомскому греху, а также любезно сообщали, в какой из существующих и несуществующих комнат и в какой немыслимой позе удовлетворялся мой сексуальный голод, обостренный годами вдовства.

А потом стали приходить другие письма, от родителей учеников, в которых говорилось, что, к их великому сожалению, сейчас война и все такое. И как я ни протестовала, ни выражала свое возмущение, ничего не помогало. Не вернулась даже моя ассистентка.

Мне осталось только продать дом вместе с мебелью и уехать отсюда навсегда.

Я кинозвезда.

Актриса из меня никудышная. Но меня это мало волнует. Я делаю так, как мне велел Джикс. Чуть что, ору на всех и топчу свои очки.

К тому же у меня что-то вроде дальтонизма. Мой фирменный взгляд на экране – через контактные линзы. В грустных сценах достаточно просто вынуть их, и все обливаются слезами. А потом мне вручают «Оскара». Два раза подряд, как Луизе Райнер[8]. Первого – за фильм «Губы», второго – за «Ноги». Этими статуэтками можно с двух сторон подпирать книги на полке, но их недостаточно, чтобы тебя причислили к небожителям. В прошлом году в Балтиморе[9] я должна была вручать вазу Одри Хепберн. Когда забиралась на сцену, расквасила себе физиономию. И очень удачно! Эта мерзкая фотография попала на обложки всех журналов. Она оказалась даже в Корее: я обнаружила ее на дверях тамошнего сортира, когда объезжала с концертами американские воинские части. Если взорвется атомная бомба, а в Голливуде решат сделать ретроспективу моих фильмов, вот увидите, эта фотография еще попадет на афишу! На самом деле мне на все наплевать. И не потому, что у меня такой характер. Просто делаю то, что велел Джикс.

В то время, о котором идет речь, я еще не была звездой. Я снялась во Франции в четырех или пяти черно-белых лентах. Однажды меня затащили на частный показ какой-то из них. В конце первой бобины вся компания дружно храпела. Даже киномеханик. Даже я сама. Я вообще ничего не понимала, когда снималась в этих средствах от бессонницы. Больше уже я их не смотрела.

Нужно заметить, что киношники всегда стремятся все усложнить. Например, упорно стараются снимать шиворот-навыворот. Вот, скажем, история про три поколения семьи – ни за что не разберешь, с кем целуешься: с женихом или его внуком, догадаться можно только по парику, который на тебя напялили. И еще. С самого своего дебюта я отказываюсь играть старух. Как будто видишь себя в гробу. Начинаю тогда швырять в зеркало в гримерке все, что попадется под руку.

Короче говоря, вряд ли я сумею пересказать вам тот шедевр кинематографии. «Тулуза-как-то-там-еще», уже не помню точно, на какой именно вокзал тащился этот поезд. Если не перепутали сценарии и при выходе на площадку мне всучили правильный, то, короче, играла я танцовщицу, из тех, кто крутил задом и демонстрировал ляжки в парижских забегаловках в старые времена. Партнером у меня был недомерок в шляпе, художник. Конечно же, волочет меня в свою мастерскую, чтобы запечатлеть в чем мать родила. Тут мне на листе картона пишут какой-то дерьмовый текст, и я выкладываю ему всю свою историю, как в восемнадцать осталась с ребенком на руках. Для крупного плана мне вынули линзы, он смотрит на меня и до него доходит, что с его стороны гнусно заставлять меня дрожать от холода, как овечий хвост, ради его мазни. Поскольку с его росточком на меня ему не запрыгнуть, разве что только, если решат снять комедию, он даже не собирается на мне жениться, дарит мне все свое семейное состояние, чтобы я выкупила этот кафешантан, где пляшу. Вступают скрипки. Я становлюсь королевой Парижа и вся такая дребедень, но поезд так и не появился. Или сняла его запасная съемочная группа. Самое ужасное, что танцовщица из меня никакая. О моем партнере в роли художника лучше даже не вспоминать, его вообще дублировали. Рассказываю все это, чтобы было понятно, в какое дерьмо я вляпалась.