Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо

В результате, я была очень рада, что оказалась вдали от всех этих студий, всех этих придурков, занудствующих по поводу волоска, случайно упавшего на ухо, или моего французского акцента, или из-за невпопад сказанного слова. В иностранных языках я совсем ни бум-бум, вот и скажите, что можно сделать, чтобы различать слова, когда читаешь с листа монологи о своей поганой жизни, которые к тому же написаны так, как произносится. Йа нимагу. Иногда целых пятьдесят строчек кряду. А потом, без линз или очков я цвета вижу неправильно. Чтобы доска мне казалась черной, она должна быть белой, а чтобы писать как бы белым, нужны черные чернила, тут либо все все путают, либо вообще на это плевать хотели. А меня заставляют пересниматься. Еще один дубль, и еще. И снова штукатурят рожу. И раздевают и заново одевают, потому что вспотела. И причесывают по новой, ну и что с того, что платиновая блондинка? Волосы у меня ни к черту, курчавые, приходится то и дело распрямлять. А еще прожекторами слепят, без них у меня якобы видны мешки под глазами. А еще подбадривают – злобно так, говорят «душечка», а сами растерзать готовы. И в конце концов я срываюсь и, как учил Джикс, начинаю вопить по-французски, топчу очки, хочу назад, домой в Монруж, чтобы каждое утро ездить на метро до Насьон и снова работать маникюршей. Я ведь на корабле обрабатывала им всем ногти – и Джиксу, и Эсмеральде, и этим двум профурсеткам-стюардессам. Джикс мне всегда говорил: «Ты просто создана для этого, как обидно, что кино создано для тебя». И в глазу у него – правда, только в одном, то в правом, то в левом, мелькало что-то, похожее на искреннюю жалость.

Завернули в Ирландию и сделали остановку в Корке, чтобы принять на борт лоцмана, потом решили пересечь Ла-Манш и плыть в Довиль, но в конце концов отказались от этого плана – небо кишмя кишело самолетами со свастикой, которые прошивали море очередями, так что было не прорваться. Мы двинулись вдоль побережья Бретани в надежде заправиться горючим, а в Ля Боле к нам подсели австрийский режиссер и французский актер, Джикс говорил, что на них можно будет сделать деньги. С актером я когда-то давно снималась в одной халтуре. Их сопровождала жена – одна на двоих, они звали ее Орел-или-Решка. Здоровенная тетка, выглядела впечатляюще и сзади, и спереди. Не закрывала рот, всякий раз силясь изречь нечто умное. Меньше чем за неделю она нам все уши прожужжала про какое-то дурацкое место на заливе Морбиан, если она правильно поняла, там ловят уже очищенные креветки – без панциря. В конце концов ее разговоров не выдержали даже моторы на нашей калоше, и те сломались.

Так все и случилось. В вопросах техники я ни бельмеса не смыслю, но, видно, матросы на «Пандоре» разбирались в ней еще хуже моего. Мы простояли на якоре два с половиной месяца, и за все это время они только демонтировали то, что не работало, и ждали запчасти, которые все не приходили. А когда пришли, оказались не те. Джикс выгнал старшего механика и телеграфировал, чтобы ему срочно направили на гидроплане не такого идиота. Самолет сбили немцы. Парней спасли, но посол Рузвельта разорался, министр Гитлера стал извиняться, а в газетах Лос-Анджелеса написали: «Трое рисковали жизнью ради спасения Шу-Шу из ада». А потом второй гидроплан опустился на воду рядом с нами, как огромная кувшинка. Новый старший механик принес новость, что запчасти вот-вот придут. Но увы, разбомбили завод, на котором их делали. К счастью, новый механик, а может, и китаец, который отвечал за стирку, заметил, что они вовсе не нужны. Короче, мы все лето, как фиалка в проруби, проболтались в океане, даже не имея права причалить – возле Косы двух Америк, между Олероном и Руайаном. Джикс говорил, что если бы ему удалось заманить сюда какого-нибудь сценариста, мы могли отснять своими силами недорогой фильм и прилично заработать на нем. Конечно, ни один из этих горе-храбрецов не согласился. Даже несмотря на то, что винный склад «Пандоры» был забит под завязку, а на борту крутились две суперсексапильные стюардессы, не говоря уж о главной приманке, Орлу-или-Решке. Один из них прислал телеграмму: «Мне очень жаль, Джикс, но что-то я это не чувствую. Сейчас делаю переложение «Трех мушкетеров», Селзник – продюсер еще тот, и если вы хотите, и т. д.». Ставлю сто против ноля, что чек, присланный в качестве аванса, он так и не вернул. Все они одним миром мазаны.

Со стороны наше положение казалось совсем не блестящим. Радио на борту работало двадцать четыре часа в сутки. Все на свете – от бульвара Сансет до бульвара Уилшир – были уверены, что мы погибли. Или что умираем от голода, попав в эпицентр двойной бури: морского шторма и военных действий.

На самом деле вообще ничего не происходило. Мы обосновались в уютной бухточке Морские короны, и каждый день двое матросов отправлялись на шлюпке привезти то, что нам требовалось. Вдалеке на прибрежных скалах даже были видны отдыхающие. Поначалу они подавали нам оттуда знаки, махали платками. Потом перестали обращать внимание. По радио сообщали, что моим компатриотам и их союзникам крепко надавали по шее, но ничего такого заметно не было даже в самый сильный бинокль. К тому же никто на яхте радио не слушал, один только Джикс, чтобы быть в курсе каких-то собственных дел.

В вечер перед премьерой фильма «Глаза», который мы закончили до отъезда, по всем радиоканалам с огромной помпой, проиграв национальный гимн США и Марсельезу, пустили мое обращение к большой семье американских кинематографистов, которое меня попросили записать на пленку.

Когда мы подписывали контракт, Джикс приказал мне говорить о себе исключительно в третьем лице. Я должна была изрекать фразы типа «Шу-Шу на вас наплевать» или «Шу-Шу не понимает, куда она засунула дурацкую правую туфлю». Причем, даже обращаясь к лучшей подруге Рэйчел Ди, которая продавала рубашки марки «Эрроу» в Лос-Анджелесе. Даже к ней. На сей раз в этой занудной речи он все-таки разрешил мне говорить по-человечески. Ужас! Но несмотря на помехи, пока мой голос передавался на другой край света, он звучал как «луч надежды во тьме обреченного на гибель мира» – так написали во всех бульварных газетенках. Я им зачитала то, что накарябали рекламщики Джикса, даже не словами, а буквами – как произносится, язык сломаешь, я запиналась на каждом слове, если в нем было хотя бы два слога. Потому и голос дрожал, про тех, кто слушал, даже не говорю. Сказала, что фильм «Глаза» больше всех затронул меня за живое, потому что роль немой в то трагическое время, которое переживают сейчас свободные страны, вышла за рамки моего «я» и все такое прочее. Сказала, как грустно, что я в этот вечер не с ними и что, возможно, еще долго буду далеко, но просила их хранить образ юной француженки, которую они приняли как свою и сделали символом нерушимой дружбы, связывающей наши великие страны со времен Лафайета[12]. Кажется, я еще упомянула Шарля Буайе, Эдварда Робинсона и Аннабеллу[13]. Черт побери! По понятным причинам не называя имен, я еще говорила о бежавших от нацистов режиссере и актере, оба безумно талантливые, которых подобрал Джикс. Удивительно, почему в мою речь не включили Орел-или-Решку и ее беспанцирных креветок.