Место встреч и расставаний - Сара Маккой

– Но ведь уже поздно, – произношу я.

– Сделай это ради меня, – говорит он. – Это мой последний вечер. Разреши мне просто потанцевать с тобой.

Я улыбаюсь и беру его за руку. Попрошу прощения у мамы позже.

Тремя годами позже

Я чувствую, как кто-то хлопает меня по плечу, и в испуге открываю глаза. И тут же вспоминаю, где я: в поезде на пути в Сиэтл. Конечно же. Я хлопаю по коленям в поисках кольца Сэма, но пальцы его не находят.

Неужели он выпал у меня из рук, пока я дремала?

Мое сердце колотится еще сильнее. В глазах все расплывается, но постепенно взгляд проясняется. В проходе стоит пожилая женщина: высокая и худая, с короткими седыми волосами и добрыми глазами. На взгляд ей примерно столько же, сколько и моей маме.

– Прошу прощения, мисс.

Я выпрямляюсь на сиденье и киваю.

– Да?

– Мне очень жаль вас будить, но вы, кажется, сидите на моем месте.

– Ой, – бормочу я, хватаясь за сумку. – Извините. Я присела на секундочку и… должно быть, прикорнула немного. У меня спальный вагон чуть дальше. Сейчас соберу вещи и уступлю вам место.

– Да все хорошо, – говорит она. – Я просто зашла на предыдущей станции, и, когда увидела вас спящей, решила не будить, поэтому последний час я провела в вагоне-ресторане.

– Я и не думала, что так устала, – говорю я, встряхивая головой.

– У тебя, должно быть, полно забот, милочка, – ласково улыбается она.

– Да, полно, – произношу я.

Она садится на пустое место возле меня.

– Меня зовут Грейс, – сообщает она.

– А я – Роуз.

– Хочешь поговорить о том, что тебя тяготит?

– Да я даже не знаю, с чего начать, – признаюсь я.

Она показывает на ожерелье с кольцом Сэма. Наверное, он весит тысячу фунтов, потому что в нем – тяжелый груз из моего сердца.

– Можешь начать с человека, который подарил тебе это.

– Да, – говорю я, кивая. И понимаю, что хочу поговорить. И хочу рассказать ей о своем самом большом секрете. – Но сначала я должна рассказать вам о кое-чем другом.

Тремя годами ранее

Чуть позже, в полдесятого, мы приходим в «Кабана клаб», прокуренное и тускло освещенное заведение. Людей больше, чем обычно, и я поражаюсь, насколько же здесь много женщин, таких как я, – с солдатами, собирающимися на войну.

Льюис что-то говорит официантке, сидящей на возвышении у входа, и та подает телефон.

– Может, позвонишь своей маме? – спрашивает он. – Чтобы она не беспокоилась.

Я улыбаюсь:

– Спасибо.

Но вместо мамы я набираю номер нашей соседки, мисс Приветт. Я не готова сейчас препираться с мамой. Мисс Приветт – просто прелесть: она сможет передать сообщение маме и даст ей понять, что я в безопасности, но буду поздно.

– Ну вот, – говорю я, подходя к Льюису, который ждет меня возле гардероба. – Все уладила.

Я следую за ним в клуб, и мы находим пустую кабинку, в которую и протискиваемся. Она тесная, и мы еще ближе, чем на пляже. Появляется официант, и Льюис заказывает мартини нам обоим.

– Я никогда не пила мартини, – говорю я с широкой улыбкой.

– Он тебе понравится, – отвечает он. – Он крепкий, но в хорошем смысле. – Он улыбается. – Ну, расскажи мне о себе.

– А что ты хочешь узнать?

Я смотрю, как мужчина в кабинке напротив дает прикурить привлекательной блондинке. И на секунду я чувствую себя чужаком. Я чувствую себя, как раньше, человеком, наблюдающим за происходящим. Неуклюжая школьница с костлявыми коленками, с косичками и с россыпью веснушек на носу. Но я вижу, как на меня сейчас смотрит Льюис. Он самый красивый мужчина, которых я видела вне кинотеатров, и по какой-то неведомой причине он среди всех женщин мира хочет сидеть рядом именно со мной. Мое сердце колотится.

– Ну, я хотел бы узнать, чего ты хочешь в жизни, когда эта чертова война будет позади.

– Ой, даже не знаю, – говорю я уклончиво. – Наверное, то же, что и любая женщина. Счастье. Семью. Защиту.

Он смотрит на меня с удивлением.

– Правда?

– А что тебя так удивляет?

– Не знаю, наверное, я решил, что ты другая, более свободолюбивая.

Я прищуриваюсь:

– Не знаю, что ты под этим подразумеваешь, но я…

– Не распаляйся, – с улыбкой произносит он. – Может, я вижу в тебе то, что ты еще сама не разглядела.

– Что, например? – настороженно спрашиваю я.

На мгновение я чувствую раздражение. Льюис – незнакомец, во всех смыслах. И то, что он, проведя со мной всего один час, думает, что может составить обо мне мнение, кажется мне самонадеянным и немного грубым.

– Ну, – произносит он, указывая на танцпол, где толпа блондинок строит глазки мужчинам, – для начала, ты не похожа на большинство девушек.

– Не похожа? В самом деле?

– Ни чуточки, – продолжает он. – Я думаю, в глубине души тебе хочется чего-то другого.

– И чего же мне хочется, мой мудрый и всезнающий друг? – ухмыляюсь я. – Будь так любезен, сообщи мне.

Льюис принял задумчивый вид.

– Я думаю, что ты слеплена из совершенно другого теста, – произносит он. – Я думаю, что ты скорее уедешь отсюда, чтобы посмотреть мир, чем застрянешь на кухне с фартуком на талии.

Я чувствую, как глаза щиплют слезы, и отворачиваюсь.

– О, извини, – говорит он с тревогой. – Я не хотел расстроить тебя.

Я поспешно качаю головой.

– Ты меня не расстроил. Ты просто… ну… ты просто прочитал мои мысли. – Я вздохнула. – Ты прав. Мне это не нравится, но ты прав. Семейная жизнь пугает меня больше, чем что-либо еще. Наверное, это как-то связано с моими родителями. Моя мама вышла замуж за первого человека, который сделал ей предложение, а он оказался жуликом, который заморочил ей голову, высосал деньги с ее банковского счета, а потом исчез.

– Мне так жаль, – говорит Льюис серьезным голосом. Он хлопает себя по карману рубашки. – Черт, жаль, не могу предложить тебе платок.

Я улыбаюсь сквозь слезы. Я плачу по многим причинам. Из-за того, что идет война. Из-за того, что его слова задели меня за живое. Его слова разбередили воспоминания, оставшиеся рубцами на моем сердце. Мне было шестнадцать, когда я, гуляя по Щучьему рынку[64], увидела, возможно, единственное искреннее проявление любви в своей жизни. Которое я так и не смогла забыть. Оно на самом деле было банальным и при этом проникновенным: возле палатки с сельхозпродуктами пожилой мужчина предложил своей жене носовой платок, когда она, по неизвестной причине, начала плакать. Для меня это навсегда стало олицетворением настоящей любви.