Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Упрям ты в своём безумии, человек Русский, и всё-то тебя надо поднимать да определять по направлению к твоему благу. Впрочем, не по нраву тебе это, не любишь ты посторонней указки. Тогда хоть уймись не надолго, отдышись, вспомни своё вчера, полюбуйся со стороны на сегодня, узри не далёкое уже завтра… Придёт скоро и твой час. На пороге уж.

Наш водитель оказался спокойным и терпеливым, но вовсе не железным. Он молча покинул машину, подошёл к мужичку и, водрузив его как мешок с ветошью на плечо, отнёс за обочину дороги. Там уложив горе пешехода на травку, он не терпящим никаких возражений тоном повелел ему лежать тут и отдыхать час, никак не меньше. Мужик прожестикулировал: «Всё, командир, замётано», повернулся на бочок и, подложив руки под голову, тут же захрапел. Путь был открыт. Мы поехали дальше, обойдясь, слава Богу, без жертв.

Только что оказавшись в Первомайском и проехав по его улице всего-ничего, мы натолкнулись на новое препятствие. Прямо посреди дороги, тряся длиной седой бородой, стоял козёл. Не в фигуральном смысле, а в самом, что ни есть, натуральном – обыкновенный рогатый козёл, упрямый и тупой как все козлы независимо от роду-племени. Он стоял и смотрел на нас стеклянными глазами, не собираясь уступать ни пяди родной земли. Весь его воинственный вид говорил по-московски: «Понаехали тут!». Что ж, понятно, это его территория, он здесь хозяин. Мы посигналили, животное не сдвинулось с места. Мы посигналили ещё раз, результат тот же. Тогда водитель просто нажал на клаксон и держал до тех пор, пока из дома напротив не вышла хозяйка и, проворчав: «Ездють тут всякие, людЯм пройтить негде!», увела козла во двор. Путь опять был свободен, и снова без жертв.

Но главное препятствие ждало нас впереди. В самом центре села, откуда прямая как стрела улица бежала вниз к реке, когда уже вдалеке завиднелась и заискрилась на солнце зеркальная водная гладь, а до последнего рубежа, отделявшего нас от цели нашего путешествия, оставалось километра два не больше, в этот самый момент дорогу нам преградила многолюдная, тягучая процессия. Мы остановились чуть поодаль, не подъезжая вплотную, потому как шествие охраняла длинная шеренга стражей порядка в милицейской форме. А встреча с ними в планы нашего таксиста, видимо, не входила.

– Что же это такое сегодня?! – проворчала Настя. – Сначала один козёл, потом другой, теперь вот эти, в фуражках.

– Этого-то я и боялся, – подхватил таксист, аккуратно паркуясь на обочине дороги. – Спокойно, ребята, попробуем прорваться.

Он вышел из машины и направился к древнему сухонькому старичку, сидящему неподалёку на завалинке и насыщавшему чистый деревенский воздух ароматным, пахучим самосадом. Вышли и мы с Настей. Интересно же, что за манёвр задумал наш водитель?

– Доброго здоровья, отец.

– И тебе не хворать, сынок, – ответил на приветствие старик, улыбаясь беззубым ртом сквозь жидкую седую бороду. – Что, не проехать никак? Хи-хи. Железный поток! Теперя надолго встали. Енти, – кивнул он в сторону процессии, – покуда три раза туды-сюды не прошастають, ни за што не успокоются.

– А что тут у вас за … мероприятие?

– Дык, крестный ход же… Или как он там у них нонче зовётся? Церкву нову освяшшали, а таперя вот ходють. Слышь ты, сам архиерей из городу приехали! Да-а-а!

Старик попался разговорчивый, лёгкий на язык. Таких во множестве проживало некогда в земле русской, богата была Русь-матушка острословами из народа. Вся мудрость вековая, глубинная передавалась из поколения в поколение устами таких вот рассказчиков. И всё-то у них получалося ладно да складно, буковка к буковке, словечко к словечку, легко и непринуждённо, будто реченька по камушкам бежала. Где потребно – с важностью, а где допустимо – и со смешком изрядным. Да и сейчас ещё не оскудела баюнами глубинка, только всё больше молчат они, не со всяким беседу заводят. А нам вот повезло, даже спрашивать ни о чём не пришлось.

– Да не то штобы уж шибко нову – церква-то наша архиерея ентаго старше. А и не того токмо, которай приехал-то, но и самого у них там главного, которай в Москвах-то в тиливизире по микрохвону про хорошо да плохо рассказыват, да с президентом при всех за ручку здоровкается за приятеля. Ну, дирехтура всех архиереев-то московских, значить. Ага. Церква-то наша ишшо при Царе-батюшке здеся поставлена. Тады не тако было-то, как сичаса, уважительнее как-нито. Государь-то хоша и грознай был, а и он архиереову ручку-то, благословению просясь, лобызал! А не здоровкался с ёй, ёпэрэсэтэ. Не чета нонишним, тем што в галстухах. Да што ты?! Тады усё не тако было: и вода мокрей, и соль солоней, и сахар сахарее, а люди вернее. Ага. Ежели уж верили, то не токмо по праздникам, али када жизня по башке вдарить. Да святых угоднчиков почитали не токмо што свечечками. И то право, грешили уж, так взахлёб, чё уж там. Ну а ежели каялися, то навзрыд. Во как! А ноне не каются вовсе. Чаво уж каяться, греха-то таперя нетути. Всё токмо право, а воно завсегда право. Тьфу ты, мать ево растак!

– Так чего ж церковь освящать, если она архиерея старше? Ты не попутал, отец? – вернул старика на нужное нам направление мысли таксист.

– Сам ты попутал, – обиделся старик. – Молодой ишшо поправлять. Он же ж её родимую годов пийсят тому, али можа больш, закрыл, да клуб в ёй учинил, во как! А можа не он, можа другой какой. Да пёс их разберёт, архиереев-то ентих нонешних. Токмо в церкви-то почитай всё енто время заместо обедни кины разны про матросов да хвантомасов ихних московских крутили, да девки на потанцульках ляжками с титьками трясли. Тьфу ты пропасть, мать ево разэтак! А таперя, штоб на ляжках-то да на кинах тех сызнова обедню, значица, служить, вот ентого и прислали. А как же ж, дерьмокрахтия, во как!

Старик смачно затянулся, проворчал что-то в бороду и выпустил густое облако едкого табачного дыма. Молчал он недолго, всего чуть-чуть. Такие не умеют обижаться, им важно найти благодарного слушателя. А по нашим круглым глазам, растопыренным ушам и разинутым ртам без труда можно было понять, что мы те самые и есть.

– Церкву-то, врать не буду, подчинили-подстроили знатно. И кресты на маковках золоты поставили, и картинки страмны со стен посымали, а заместо их иконов своих, московских намалевали, ага. Красиво, шо ж, врать не буду. Да, слышь ты, алтарь да амвон чистым, значица, мрамором обделали, ну как раньш-то было, в старину. И усё заране успели, вовремя, даром што не к первомаю. Вот ентот и приехал, штоб всю красоту освятить по чину. А шо ж, порядок-то, я чай, знат. Он, архиерей-то, важный такой, жирный как боров тётки Маланьи, токмо што со крестом. Идёт себе, ни на кого не смотрит, глазки-то к небу зырк, типа, молится, значить. А бабы-то деревенски – ну и мужуки тамо были в малом количестве – всё ему норовят под ножки-то его архиерейские одежонку свою кинуть, штобы он, значица, прошествовав по ёй, освятил своим преосвященным достоинством и во веки веков благословил. А ентот идёт себе, глазки кверху, одежонку-то топчет, што твой кочет курочку, а ручкой-то крестное знамение в воздухе так и вырисовыват. Прямо те, ни дать, ни взять – сам Христос на Вербное Воскресенье. И стоко в ём, слышь ты, самозначительности и ентого, как ево бишь, ахторитету, што фу ты ну ты.