Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

руководимое великим политическим идеалом (коммунистическим) правительство… Их мировоззрение для меня неприемлемо. И все же медленно и неуверенно пробуждается во мне надежда, что они приведут русский народ, быть может, помимо их воли, по правильному пути к верной цели и новой мощи… Что мои надежды являются не совсем утопией, доказывает, что такие мои достойные бывшие сотрудники и сослуживцы, как генералы Брусилов, Балтийский, Добровольский, свои силы отдали новому правительству в Москве. Нет никакого сомнения, что они это сделали, убедившись в том, что Россия и при новом режиме находится на правильном пути к полному возрождению»[745].

В создании Красной армии участвовали бывшие военные министры А. Куропаткин, А. Поливанов и Д. Шуваев, начальник Штаба Ставки Верховного главнокомандующего В. Бонч-Бруевич, помощник начальника Генерального штаба Н. Потапов, начальник Главного артиллерийского управления А. Маниковский, командующие фронтами П. Балуев, А. Брусилов, В. Черемисов всего около 750 генералов — более трети всего генеральского корпуса России. По словам В. Шульгина «Одних офицеров Генерального штаба чуть ли не половина осталась у большевиков. А сколько там было рядового офицерства, никто не знает, но много»[746].

По данным А. Кавтарадзе «самой ценной и подготовленной части офицерского корпуса русской армии — корпуса офицеров Генерального штаба» в Красной армии оказались 639 человек, что составляло 24–33 % всех офицеров Генштаба[747]. Всего по подсчетам Кавтарадзе в Красной армии служило примерно 30 % общего офицерского состава, в Белой — 40 % и еще 30 % в 1917 г. оказались вне какой-либо армейской службы вообще[748].

Тем не менее, количество офицеров добровольно вступивших в Красную армию было незначительно, основная часть была привлечена по мобилизации[749]. Помимо, по словам плк. Штейфона, «непримиримой разности мировоззрений…»[750] и чувства мести за погибших товарищей, существенной преградой для вступления офицеров в Красную армию являлись психологические мотивы, которые крылись не просто в утрате офицерами их социального статуса, но и, по сути, в превращении их в дискриминируемую общественную группу, лояльность которой находилась под контролем приставленных к ним комиссаров[751]. «На них (на военспецов), — признавал этот факт И. Вацетис, — смотрят как на необходимое зло, которое временно необходимо использовать, а потом выбросить за борт, как выжатый лимон»[752].

И «офицерство, оставшееся вследствие полного разложения фронта не у дел, потерявшее благодаря большевистским декретам все свои права, естественно, — отмечал ген. Глобачев, — тянуло на Юг к Корнилову, где офицерское достоинство и звание уважалось»[753]. «Перелом в настроении офицерства и в его отношении к Красной армии было бы легче создать, — подтверждал перешедший в Красную армию ген. М. Бонч-Бруевич, — если бы не непродуманные действия местных исполкомов, комендантов городов и чрезвычайных комиссий»[754].

Деятельность последних радикализовалась тем, что «местами контрреволюция имела успех и весьма значительный. Порой Чрезвычайная комиссия запаздывала и узнавала весьма поздно о намерениях заговорщиков, а еще чаще ей мешали в предупреждении восстаний. Мы, — писал впоследствии один из руководителей ВЧК М. Лацис, — получили достаточно уроков, чтобы этого впредь не допустить»[755].

Для предупреждения подобных выступлений был введен строгий контроль и учет социальных групп, на которые могла опереться контрреволюция и прежде всего офицеров: на местах все офицеры брались на учет, причем им вменялось в обязанность регулярно являться к комиссарам и отмечаться, на документах у них ставился штамп «бывший офицер». «Офицеров объявили вне закона. Многие уехали на юг. Знакомые, — вспоминал один из них С. Мамонтов, — стали нас бояться»[756].

В Москве, по данным историка Волкова, при объявлении регистрации (14 августа 1918 г.) явилось свыше 17 тысяч офицеров, из них было посажено в тюрьмы 15 тысяч, многие «нашли свой конец в тире соседнего Астраханского гренадерского полка»[757]. Схожие меры были предприняты в городах Поволжья, в Москве и т. д. Так в Нижнем Новгороде регистрацию прошли 1500 человек, из которых арестован каждый второй и примерно каждый двадцатый расстрелян в августе-сентябре 1918 г.[758]. В Великом Устюге 27 августа «в целях предупреждения было арестовано 30 офицеров»[759].

В Саратове арестованы все офицеры не находящиеся на советской службе[760]. По данным Лациса в Москве было зарегистрировано 35 тысяч офицеров, в Казани 5,5 тысяч, в Нижнем Новгороде 5 тысяч, в Пензе 20 тысяч и т. д.[761]. В Казани главнокомандующий красной армией М. Муравьев издал приказ, требующий регистрации всех офицеров. За невыполнение — расстрел. «Я видел позорную картину, — вспоминал пдп. Ф. Мейбом, — когда на протяжении 2–3 кварталов тянулась линия офицеров, ожидавших своей очереди быть зарегистрированными. На крышах домов вокруг стояли пулеметы, наведенные на гг. офицеров…»[762].

Регистрация офицеров не была изобретением большевиков.

Например, царское правительство, отмечал секретарь последнего московского градоначальника В. Брянский, «очень неохотно давало разрешения на открытие частных офицерских лазаретов, желая держать офицеров под военным наблюдением»[763]. Уже в декабре 1914 г. командующий МВО издал приказ: офицеры, находившиеся на лечении в Москве, должны каждые две недели являться на медицинскую комиссию. «Я не знаю более гнусного и подлого учреждения, чем 1-й московский эвакуационный пункт, — вспоминал о ней один из раненых офицеров… Ждать своей очереди (часами) приходится в грязном, узком коридоре…»[764].

Первую «революционную» регистрацию офицеров объявил, в день свершения февральской революции — 28 февраля 1917 г. председатель Государственной Думы М. Родзянко, который при этом предупредил, что «малейшее промедление явки офицеров неизбежно скажется на интересах офицерского корпуса»[765].

«Белая власть, — по словам плк. Б. Штейфона, — невольно усвоила тот же принцип. На наших регистрациях офицерам тоже надо было прежде всего оправдываться…»[766], «в Таганроге, Ростове и проч., и проч. — его (офицера), — подтверждал плк. А. Мариюшкин, — травили усердные не по разуму контрразведки и «неудачные копии» чрезвычаек, вроде особых реабилитационных и следственных комиссий и судов, которые изматывали душу и нервы…»[767]. «Офицеры, настоявшись бесплодно много дней в длинных очередях официальных комиссий…, (сами) стали поступать в те или иные части»[768].

И далеко не все офицеры шли и в Белую армию добровольно, например, колчаковский ген. Иванов-Ринов требовал устраивать в Омске облавы на офицеров с постановкой «по Иртышу постов для ловли дезертиров с немедленным их расстрелом»[769]. Примером могло служить и описание «белой» регистрации офицеров в Одессе в 1919 г., которую давал Шульгин: «Толпа… Сколько их? Никто не знает толком, называют самые фантастические цифры… Но не меньше двадцати пяти тысяч, наверное… Целая армия. И казалось бы, какая армия. Отборная… Да это только так кажется… На самом деле эти выдохшиеся люди, потерявшие веру, ничего не способны делать. Чтобы их «встряхнуть», надо