Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

борьбы на своих плечах. «Непредрешение» давало им возможность сохранять плохой мир и идти одной дорогой, хотя и вперебой, подозрительно оглядываясь друг на друга, враждуя и тая в сердце — одни республику, другие монархию; одни Учредительное собрание, другие Земский собор, третьи «законопреемственность»[686].

Политика «непредрешенчества» была необходима и для получения помощи от союзников. На это прямо указывал командующий чехословацким корпусом ген. Р. Гайда в своем сообщении военному департаменту США: «Колчаковское правительство не может удержаться у власти, и если союзники будут помогать ему, это будет величайшей исторической ошибкой. Правительство делится на две части: одна выпускает прокламации и распространяет сообщения для иностранного потребления о благожелательном отношении правительства к созыву Учредительного собрания и готовности осуществить его созыв, другая часть тайным образом строит планы и заговоры с целью восстановления монархии»[687]. Точно так же на Юге России, мы отделываемся от союзников, отмечал управляющий Отделами Законов и Пропаганды деникинского «правительства» К. Соколов, правительственными декларациями предназначенными «на экспорт», являющимися «безобидными памятниками нашего либерализма»[688].

За лозунгом «непредрешенчества» не стояло никаких реальных, созидательных идей, в него не верили даже те, кто шел умирать за «белую идею». По словам самого Деникина, осенью 1918 г. оба его ближайших помощника заявили ему, «что работать под лозунгом Учредительного собрания они считают для себя невозможным. Это было убеждение, широко распространенное в военной среде и правых кругах, где понятия «учредилка» и «учредиловцы» встречали презрительное отношение»[689]. «Генерал Деникин не имел ничего на своем знамени, кроме единой и неделимой России…, — подтверждал ген. Краснов, — В Учредительное собрание уже никто не верил, потому что каждый понимал, что его фактически не собрать»[690].

«Смешно сказать, — вспоминал бывший командующий Кубанской армией ген. Шкуро, — но приходилось искать добровольческую идеологию в застольных спичах и речах, произнесенных генералом Деникиным по тому или другому случаю; простое сравнение двух-трех таких «источников» убеждало в неустойчивости политического мировоззрения их автора и в том, что позднейший скептицизм и осторожность постоянно аннулировали первоначально обещанное»[691].

«Тогда я ни во что не верил, — вспоминал один из лучших генералов Белой армии Я. Слащёв, — Если меня спросят за что я боролся и каково было мое настроение, я чистосердечно отвечу, что не знаю… Не скрою, что в моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, — ведь невозможно же что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам и т. п. Но эти мысли я как-то трусливо сам отгонял от себя и противопоставлял им слухи о восстаниях внутри России и т. п. Это было ужасное время, когда я не мог сказать твердо и прямо своим подчиненным, за что я борюсь»[692].

Чего же тогда хотели «белые»?

«Они хотели победить красных. А потом? Потом, — отвечал Раупах, — ничего, ибо только государственные младенцы могли не понимать, что силы, поддерживавшие здание старой государственности, уничтожены до основания, и что возможностей восстановить эти силы не имелось ни каких. Победа для красных была средством, для белых — целью, и притом единственной, а потому и можно совершенно безошибочно ответить на вопрос, что было бы, если бы они эту победу одержали. В стране появились бы бесчисленные организации, борющиеся между собой за кандидатов на престол, за Советы без большевиков, за Учредительное собрание и демократический режим и еще за многое другое. Хозяйничали бы всякие разные батьки Махно, атаманы Семеновы, Петлюры и просто разбойничьи банды. Все это, прикрываясь высокими лозунгами, грабило бы население, разрушало бы города, сметало артиллерийским огнем целые деревни, насиловало женщин, распространяло бы сыпной тиф и внесло невероятную разруху. И страна представляла бы небывалую по эффекту и ужасу картину смерти нации»[693].

Не случайно, как только возник мираж скорой победы, «когда Деникин продвигался к Москве, в правых омских кругах… ярко выявилось пристрастие к диктатуре… и нетерпимость даже к умеренным социалистическим партиям..», — вспоминал Гинс, — Кадетский Национальный центр устами газеты «Русское дело» твердил только одно: «Диктатура, без всяких ограничений, без всяких перспектив»… «Партия народной свободы, — утверждал Н. Устрялов, — относилась и относится отрицательно к идее законосовещательного и законодательного органа, ибо это ослабит, а не усилит диктатуру. Наша точка зрения заключается в необходимости укрепления диктатуры… Наш девиз не только «диктатор-освободитель», но и «диктатор-устроитель»»[694].

Лозунг «непредрешенчества», подтверждал ген. Н. Головин, был обманом: уже «корниловская программа» стояла на «непредрешенческой» точке зрения. Учредительное собрание почиталось «единственным хозяином земли русской», только оно может «выработать основные законы русской конституции и окончательно сконструировать государственный строй». Однако «весь тон и редакция «Корниловской программы» не оставляют никаких сомнений в затаенном стремлении к диктатуре…»[695].

При этом, каждая противоборствующая «белая» сила выдвигала свою идею диктатуры, либеральная — «представляла собой опыт сочетания идеологии «твердой власти» с традиционными лозунгами просвещенного русского либерализма»[696]. Однако «наиболее активной части (офицерства), — по словам К. Соколова, — был несомненно чужд тот «либерализм»», сторонником которого был ген. Деникин[697]. И она выдвигала идею свой — правой диктатуры, и к этой цели, по словам ген. Головина, стремилась вся Добровольческая армия — «Военная диктатура — вот чего хотела рядовая среда добровольцев»[698].

С определением этих двух противоположных целей, отмечал главный идеолог Особого Совещания при ген. Деникине кадет К. Соколов, «едва ли не все вопросы вызывали у нас теперь прения с «политической» окраской»[699].

Насколько сильны были эти противоречия говорил тот факт, что кадетское Особое Совещание ген. Деникина «совершенно единодушно» высказалось против признания Колчака Верховным правителем (дипломатично — «до соединения фронтов»). В случае признания, опасался К. Соколов, «политически мы обязывались бы внезапно под влиянием извне, автоматически принять политическую (правую — В. Г.) программу омского правительства, то есть отказаться от собственного южно-русского политического опыта»[700]. В случае разрыва с Колчаком, «была (даже) принята во внимание возможность лишения нас помощи союзниками, и наши специалисты успокоили нас, — вспоминал К. Соколов, — заявлением, что мы снабжены всем необходимым на продолжительный срок»[701].

Признание Колчака Верховным правителем, произошло только благодаря личной инициативе Деникина, но на деле, оно оказалось лишь формальным актом. Как и прежде, «вооруженные силы Юга России жили и развивались и в военном, и в гражданском отношении, — отмечал К. Соколов, — с суверенною независимостью»[702]. Наглядным подтверждением тому, было полное отсутствие взаимодействия между Колчаком и Деникины по решающему вопросу, а именно — по общему плану наступления. «Предметом действий для всех контрреволюционных фронтов являлась Москва, куда все они устремились разными способами. Был ли общий план действий у Колчака, Деникина, Миллера?