Река моих сожалений - Медина Мирай

Так зачем мне слова, когда ты дал мне гораздо больше?

Я потянулся к стопке пледов и взял верхний, хлопковый и приятный на ощупь. Мне пришлось прижаться к нему, чтобы полностью обхватить его пледом, с головы до пят.

– Теперь ты похож на невесту, зато так теплее. – Я удивился своей внезапной тяге к глупым шуткам, но это нелепое сравнение вызвало у нас обоих беспечные, но болезненные улыбки.

Я свел брови, словно от жалости, борясь с диким желанием обнять его.

– Ты еще больше похож на невесту, – парировал Колдер с хитринкой в голосе. – На безумно красивую невесту.

– Красота должна быть внутри, а не снаружи. Вот черт, ты попал в обе мишени, в отличие от меня, – я хихикнул.

– Не попади ты в мишень с красотой внутри, я не стоял бы сейчас перед тобой.

– Думаю, не попади я в мишень с красотой снаружи, ты бы даже не взглянул на меня.

– Какая самонадеянность! – наигранно возмутился Колдер. – А впрочем, это правда. Говорю сейчас о твоей наружной красоте. Думаю, будь твоя мишень с красотой внутри как у всех, я бы действительно не взглянул на тебя.

Я был приятно смущен, но ответил:

– Ладно, к чему эти мишени и предположения. Все уже есть. Здесь и сейчас.

Колдер снял плед с моей головы и опустил на плечи. Его холодные пальцы касались моей шеи. Почему-то он не спешил их убирать. В его широко раскрытых голубых глазах разгорались искорки неизвестного мне желания, но знакомой боли. В тот миг, смотря прямо в эти глаза и видя его настоящие чувства, я задал вопрос, терзавший меня все последние дни и ночи, так легко и внезапно, что лишь спустя несколько секунд понял, о чем спросил:

– Ты любишь меня?

Оно само вырвалось. Оно само устало мучить меня. И Колдер сам дико, до выступивших на глазах слез устал держать это в себе. И, неотрывно смотря мне в глаза, он ответил:

– Да.

Я ждал следом возражений, обидных, приковывающих к месту и лишающих возможностей изменить ход событий. Но их не последовало. Это был конец, долгожданный финал отрицания и недопонимания.

Я на миг улыбнулся и тут же прижался к нему, чтобы он не видел, как мое лицо дрожит и его уродуют слезы.

– Ладно, пойдем в дом. – Его слова больше были похожи на просьбу, которую я тут же выполнил.

Что-то в нас обоих переменилось, и ни уходящие страхи, ни стыд, ни общепринятые законы больше не мешали нам увидеть чувства друг друга. И в тот же вечер мы стали ближе друг другу, так, как никогда прежде. Так, как отныне не позволили бы это никому другому. И при всем своем упрямстве, эгоизме и непробиваемости я чувствовал себя рядом с ним, в его объятьях беспомощным и доступным, но не в том извращенном смысле, в каком чаще употребляется это слово. Нет, оно стало отдаленным синонимом хрупкости и искренности.

Колдер не переставая просил сказать то же, чего я так сильно добивался от него. Просил невнятно, шепотом, едва ли не после каждого тяжелого вздоха. Неужели тебе, мой глупый Колдер, нужны какие-то слова, когда есть мое робкое молчание, томные уставшие взгляды и блуждающие прикосновения? Зачем тебе, мой глупый Колдер, слова, если все это не просто говорит – оно кричит о том, что ты так сильно хочешь услышать? Я хотел бы провести этот вечер, этот действительно долгожданный вечер без слов. Язык прикосновений и вздохов, язык шорохов и стонов – разве они не лучше? Но потом, когда в нашем крохотном созданном мире был слышен лишь нескончаемый шум дождя, я сделал свое признание.

В тот дождливый вечер в Колдере что-то сломалось. Это была его стена на пути ко мне.

Трижды после нашего принятия друг друга мы встречали и провожали день вместе, в теплой постели. На четвертый день счастья я обнаружил, что Колдера нет рядом. Мое сердце сжалось как в тисках.

Теплый завтрак из двух тостов и пудинга ждал меня на кухонном столе. Ранчо, казалось, было погружено в бесконечную серость и тьму. Ветер свистел на крыше и проникал через раскрытую дверь веранды. Я смотрел вдаль, на редкие дома Кускии, томившиеся под ненастными темными облаками, заедая тост и пытаясь понять, куда ушел Колдер. Он всегда предупреждал меня, когда собирался покинуть дом.

Стоило задаться вопросом о его нахождении, как из коридора послышался шум. Дверь закрылась с громким хлопком.

Я выбежал из кухни. Колдер разувался, рядом с ним стоял мокрый бумажный пакет, доверху набитый продуктами. Я прижался к дверному косяку с томным взглядом и насмешливой улыбкой. Меня забавлял его вид: ботинки с налипшими травинками, мокрые подвернутые джинсы, эта пухлая, толстящая куртка и возвышающаяся над ней голова Колдера со всклокоченными волосами, словно он бежал с другого берега, стараясь успеть до того, как погода соберется показать свою отталкивающую красоту.

– Бумажный пакет в такую погоду? – не удержался я. – Ты бы еще в руках все это понес, дурачок.

Не глядя на меня, Колдер ухмыльнулся и прошел мимо вместе с продуктами. Внезапно он обернулся, словно вспомнил о чем-то важном, и, наклонившись ко мне, робко поцеловал в щеку.

Увидь я подобную сцену со стороны, с обреченным стоном произнес бы: «Что за слащавость? Меня сейчас стошнит». Но когда сам стал невольным участником этой сцены, почувствовал, как жар ударяет в голову и невидимой волной любви смывает придуманные ограничения, все, что помешало бы мне насладиться, казалось бы, обыкновенным, но таким важным моментом.

– Как ты? – Колдер принялся разбирать покупки. Упаковка чипсов со вкусом сыра, кола, попкорн и прочие пищевые «отходы», завернутые в привлекательные хрустящие упаковки.

– Я думал, ты борец за правильное питание, – упрекнул его я.

– Я просто подключился к твоей мрачной логике «все мы однажды умрем».

Забавно, но с первых секунд влюбленности я прекратил думать о смерти. Я больше не желал ее, стер из памяти любые философские удручающие заключения о ней, как сжег и заметки о бессмысленности и бесценности жизни, где слово «бесценность» было емким синонимом фразы «ничего не стоит».

С ответной любовью Колдера жизнь мгновенно обрела смысл, заиграла красками, озарилась. Все это время она была словно заполненной тьмой комнаткой без дверей и с крохотным окном, чьи стекла почти не пропускали теплых лучей солнца. И даже если какие-то остатки света попадали в это гниющее помещение, они погибали, не касаясь пола, не достигая меня. А потом пришел Колдер. И комната залилась его ослепительным светом.

Если бы до встречи с ним мне дали белоснежный лист бумаги с крохотной точкой и попросили описать увиденное, единственное, на что я обратил бы внимание, – это точка. Я описал бы ее форму, цвет, озвучил бы сотню пришедших на ум ассоциаций и сделал бы около десятка угнетающих заключений. Я видел бы только эту несчастную точку, не замечая, что она – ничто в сравнении с белоснежной чистой бумагой, занимающей больше 99,9 процента всего пространства.