Взлет и падение Третьего Рейха - Уильям Ширер

Были оправданы также Шахт и Папен. Позднее всех троих немецкий суд по денацификации приговорил к длительным срокам заключения, хотя в конечном счете в тюрьме они пробыли всего неделю.

К тюремному заключению в Нюрнберге приговорили семерых обвиняемых: Гесса, Редера и Функа — пожизненно, Шпеера и Шираха — к 20 годам, Нейрата — к 15, Дёница — к 10. Остальных приговорили к смерти. Риббентроп взошел на помост виселицы в специальной камере нюрнбергской тюрьмы в 1 час 11 минут ночи 16 октября 1946 года. Через короткие промежутки времени за ним последовали Кейтель, Кальтенбруннер, Розенберг, Франк, Фрик, Штрейхер, Зейсс-Инкварт, Заукель и Йодль.

Но Герман Геринг виселицы избежал. Он обманул палача. За два часа до своей очереди он проглотил капсулу с ядом, которую ему тайно доставили в камеру.

Мне бы хотелось, чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова была жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий — дома ли, на войне ли — обязана держава своим зарождением и ростом; пусть он далее последует мыслью за тем, как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и, наконец, стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен, когда мы ни пороков наших, ни лекарства от них переносить не в силах.

Тит Ливии История Рима от основания города

Жизнь Уильяму Ширеру далеко не всегда улыбалась. «Деньги у нас кончились», — гласит первая фраза его дневника за 1934 год.

В 1925 году 20-летним юношей, едва закончив колледж, он уехал из казавшейся провинциальной Америки в столицы блистательной Европы за тем же, за чем спокон века ехали туда тысячи молодых амбициозных молодых людей — покорять мир. Уехал на лето, а вернулся через 15 лет.

Межвоенная Европа и впрямь стоила мессы. То была «эра джаза» и новых форм в искусстве, период бурного экономического роста, время дружбы народов, сексуальной свободы и буржуазных радостей; европейцы старались поскорее забыть ужасы недавней войны и жили в полной уверенности, что миру, благоденствию и развлечениям никогда не наступит конец. В США эти годы назвали «ревущими двадцатыми», во Франции — les annees folles, «безумные годы».

Ширер объездил за лето Англию, Францию и Бельгию. Когда пришел срок возвращаться, а в кармане оставалось лишь двести долларов, взятых в долг, ему неожиданно предложили работу в Париже — репортером европейского издания американской газеты «Chicago Tribune».

В парижском бюро газеты работали тогда многие маститые журналисты. Тем не менее Ширер сумел доказать свою профессиональную состоятельность и спустя три года стал европейским корреспондентом американского издания «Tribune». В этом качестве он освещал беспосадочный перелет Чарльза Линдберга по маршруту Нью-Йорк — Париж, IX Олимпийские Игры в Амстердаме, коронацию первого короля независимого Афганистана Надир-шаха, встречался в Индии с Махатмой Ганди и сумел расположить его к себе. В богемных салонах Парижа он свел знакомство с «потерянным поколением» американской литературы — Хэмингуэем, Фитцджеральдом, Эзрой Паундом и Гертрудой Стайн, которой и принадлежит это определение.

В 1931 году он стал шефом центральноевропейского бюро «Chicago Tribune», поселился в Вене и женился на австрийке Терезе Штиберитц, которую оформил своим помощником. Вскоре с ним произошло несчастье: катаясь в Альпах на лыжах, он лишился глаза. А потом грянула Великая Депрессия (в США она разразилась в 1929 году, но в Европе ее последствия по-настоящему сказались лишь в 1932-м), и «Tribune» закрыла венское бюро. Ширер с женой остались без работы. Семейство уехало в Испанию, год жили на сбережения в Льоретде-Мар (тогда этот средиземноморский курорт на Коста-Брава был просто рыбацкой деревней), Ширер писал роман, деньги таяли. По словам Ширера, это был «самый лучший, самый счастливый и самый обделенный событиями» год в его жизни. Возможно, иной читатель найдет такое сочетание эпитетов парадоксальным. Но журналист оценит его по достоинству — ведь не зря сказано: «Отсутствие новостей — хорошая новость». (Афоризм этот приписывается английскому монарху Якову I.) Но в данном случае журналистское ремесло сродни королевскому: что поделаешь, только плохая новость — в полной мере новость. Нет новостей — не надо никуда мчаться сломя голову, рисковать, обрывать телефон «ради нескольких строчек в газете»; можно спокойно, пусть и с пустым карманом, ждать у моря погоды…

В январе 1934 года, как раз тогда, когда кончились деньги, Ширеру пришла телеграмма с предложением работы от парижского издания «New York Herald». Он поехал, а вскоре нашел место еще лучше, перебрался в Берлин и стал сотрудником телеграфного агентства «Universal News Service», принадлежавшего американскому газетному магнату Рандольфу Херсту. Через три года Великая Депрессия накрыла и медиаимперию. Херст объявил о банкротстве, и агентство прекратило существование. В августе 1937 года Уильям Ширер опять оказался не у дел, но вдруг получил телеграмму, которой суждено было стать перстом судьбы.

Отправителем телеграммы был Эдвард Роско Марроу, шеф европейского отделения «Columbia Broadcasting System» — американской независимой радиовещательной компании, которая удачно заняла новую нишу в информационном бизнесе (ведь 30 — 50-е годы были еще и «золотым веком радио»), совмещая новостное вещание с рекламой, радиодрамами и выпуском грампластинок звезд джаза. Текст депеши гласил: «Не пообедаете ли со мной в «Адлоне» в пятницу вечером?» (Речь шла о знаменитом ресторане французской кухни в берлинском отеле Adlon.)

Марроу жил и работал в Лондоне. Ему нужен был человек на континенте, и он предложил Ширеру открыть бюро CBS в Вене.

Если бы в то время существовало телевидение, Ширер никогда не получил бы приглашения от CBS. В отличие от Марроу, который был писаным красавцем, Ширер, с его неказистой внешностью, да еще и одноглазый, для телевидения не годился. У него и голос был неподходящим, но на этот природный недостаток высокое начальство махнуло рукой. Ширер стал радиожурналистом.

Уезжая из Берлина в сентябре 1937 года, он писал: «Если подвести итоги этих трех лет, то лично для нас они не были несчастливыми, хотя тень нацистского фанатизма, садизма, преследования, строгой регламентации жизни, террора, жестокости, подавления, милитаризма и подготовки к войне висела над нами как темное окутывающее облако, которое никогда не уходит… Но вдохновляло то, что представился случай писать летопись этой великой страны, охваченной каким-то дьявольским брожением».

Ширер внимательно наблюдал за торжеством национал-социализма, анализировал причины этого «триумфа воли» и пытался предугадать последствия, которые представлялись ему в то время грозными, но отнюдь не неизбежными. Можно с полным основанием сказать, что он любил Германию и немцев. Это не значит, что он не видел негативных черт национального характера. В его дневнике можно найти иронические и даже убийственно саркастические замечания о немцах, но в этом отношении он не щадил ни одну нацию. «Они одеваются хуже англичанок», — написал он о немках. Чего он никогда не позволял себе, так это обвинять весь немецкий народ скопом в победе нацизма. Ширер решительно оспаривает распространенный по сей день миф о том, что немцы должны винить самих себя, потому что они будто бы дружно проголосовали за Гитлера. Большинство немцев, доказывает он с цифрами в руках, никогда не голосовало за нацистов. Гитлер пришел к власти в результате закулисного сговора, а не народного волеизъявления.