(Не) мой папа - Маргарита Дюжева

Женечка сбегает от меня, почти ничего не сказав, и я бы побежал следом, но должен забрать Серегу. Танька опять на все забила. Позвонила полчаса назад и сказала, что у нее запись на маникюр, и она не может забрать сына из сада. Не может, блин, забрать ребенка, потому что ногти пошла пилить! Это же так важно, мать твою! Без накрашенных когтей никуда!

Впрочем, я уже не удивляюсь ничему. Просто молча перевел сына в сад поближе к моей работе, чтобы вот в таких ситуация можно было быстро отреагировать. А ситуации случались часто. По три раза в неделю.

Ребенок, которым тогда давили на меня и вынуждали прогибаться под идиотские условия, на деле оказался нужен только мне. Танька, которая поначалу разыгрывала целые спектакли с заламыванием рук и крокодиловыми слезами, на него откровенно забила и предпочитала при каждом удобном случае скидывать на няньку. Я не возражал, потому что нянька им хотя бы занималась, а вот у родной матери было только два режима: орать и игнорировать.

В черту ее. Бесит.

В группе тихо. Я заглядываю внутрь и вижу только двух детей: Сережку и девочку с белым хвостиком на макушке. Они вместе собирают пазл и смеются.

— Вечер добрый! — здороваюсь с воспитательницей и раскрываю объятия сыну, который тут же вскакивает и сломя голову бежит ко мне. — Как он сегодня?

— Все хорошо. Поел, поспал, погулял.

— И даже не хулиганил?

— Нет, — устало улыбается она, — золотой ребенок.

Ее бы слова да моей жене в голову вложить.

— Слышишь, Серый? Ты, оказывается, у меня золотой ребенок.

Воспитательница хмурится и выносит из спальни папку.

— Мы сегодня рисунки на Новый год готовили. Вот смотрите, — протягивает мне шедевр сына.

Там в центре изображена кривая елочка. С одной стороны не менее кривой человечек, держащий за руку кривого ребенка, а с другой — нечто непонятное серо-черное.

— Ммм… — пытаюсь что-то сказать, но мои познания в диагностике детского творчества весьма скромны, — концептуально. Это Дед Мороз такой?

— Это мама, — как ни в чем не бывало поясняет Сережа, вываливая из ящика скомканную одежду.

Ольга Алексеевна вопросительно смотрит на меня, и мне остается только разводить руками.

— Я художник, я так вижу, да, сын? — криво шучу, пытаясь за шуткой спрятать свое напряжение.

— Да, — сосредоточенно пыхтит он, натягивая на себя свитер.

— Вы знаете, — аккуратно начинает Ольга Алексеевна, — у нас в саду очень хороший психолог. Занятия бесплатные. Если хотите, я могу узнать расписание.

— Спасибо. Я подумаю.

Мне неудобно, даже немного стыдно. Не за сына, а за то, что у него такая мать, которую иначе как черным и не нарисуешь. Воспитательница кивает и, пожелав хорошего дня, уходит в группу к единственной оставшейся девочке.

— Ну что, художник? Давай собираться. Пора домой.

Я помогаю ему справиться с молнией на куртке, повязываю шарф, и мы за руку выходим из раздевалки. Он что-то болтает, а я отвечаю невпопад, потому что мысли заняты Женей.

Как у нее дела? Как сложилась жизнь? Я ведь ничего о ней не знаю. Как ушел тогда, так и запретил себе приближаться, узнавать подробности. Обрубил под корень, не оставив даже зацепок.

Так было надо. И от этого тошно.

Ловлю себя на мысли, что хочу ее дождаться и поговорить. Неважно о чем, неважно как. Пусть хоть пошлет на три буквы, лишь бы рядом была. Хоть чуть-чуть.

— Пап, ты чего? — спрашивает Сережа, когда я зависаю, всматриваясь в окна детского сада, мечтая хоть мельком увидеть знакомый силуэт.

Как сопляк, ей богу. Дело сделано, обратной дороги нет.

— Все хорошо. Просто садом твоим залюбовался. Красивый очень. Как думаешь?

Сын всегда воспринимает все мои слова за чистую монету, поэтому одобрительно кивает и устраивается в кресле. Я его пристегиваю, сажусь за руль и поспешно уезжаю подальше от соблазна, хотя отчаянно тянет назад.

Только дома мне удается кое-как переключиться с мыслей о Жене, которые прожигают в груди дыру. Повод для такого переключения весьма прозаический. Жрать нечего. Вот так, полный холодильник продуктов, а жрать нечего! Она снова ничего не приготовила! Конечно, блин, с такими-то ногтями!

Я радуюсь тому, что Серый Волчок поужинал в саду, и ставлю на плиту кастрюлю, чтобы сварить макароны. На хрена я все это покупаю, если ей лень даже картошку почистить и сделать банальное пюре? Я же не требую пирогов и ватрушек, но элементарное можно приготовить? Зато все мандарины спорола, хотя я их для сына покупал.

Градус бешенства повышается настолько, что мне хочется громить все, что попадется по руку, но нельзя. Я же приличный бать. Спокойный, собранный, не матерюсь и всеми силами стараюсь подавать хороший пример.

Чтобы хоть как-то успокоиться, хватаюсь за телефон и лезу в социальные сети. Мне хочется увидеть Женю. После нашей сегодняшней встречи у меня в груди разлад, даже дышать больно. Мне нужно хоть мельком, хоть краем глаза увидеть, как она живет.

Только это невозможно. Все ее странички оказываются закрытыми, и вряд ли она меня добавит в друзья, если попрошусь — скорее, будет пожизненный бан. Я откладываю телефон в сторону, потому что желание пообщаться с ней становится просто непреодолимым.

— Пап, пойдем смотреть спокойку, — прибегает Сережа и вытягивает меня из тяжелых мыслей.

Я смотрю на него, понимая, что никогда бы не смог поступить иначе. Я все сделал тогда правильно, а то, что за ребрами до сих пор болит и в груди расползается пустота — это мелочи. Переживу как-нибудь.

* * *

Танька приходит, когда на часах уже почти одиннадцать. Не торопясь, раздевается в прихожей, вертится перед зеркалом и мурлыкает себе под нос песню. Такая довольная и счастливая, что я закипаю. Ей вообще ни хера не надо? Даже не позвонила, чтобы узнать, как сын, забрал ли я его, все ли в порядке.

— Смотри, какая красота, — сует мне под нос пальцы с кроваво-красными ногтями, — я сегодня женщина-вамп.

— А мне кажется, что сегодня ты охренела. Впрочем, как и всегда.

— Что опять не так? — она тут же куксится, прячет свой маникюр и недовольно поджимает губы.

— Ты считаешь, что это нормально — взять и свалить, в последний момент сообщив мне, что не можешь забрать ребенка из сада?

— Дорогой, ну не ворчи. Это было единственное свободное время перед Новым годом. Что я должна была сделать? Пропустить? И остаться с некрасивыми ногтями на праздник?

— Да, Тань! Именно так. Пропустить. Забить на маникюры-педикюры и вспомнить о том, что ты — мать!

Он морщится так, будто я ее обозвал нецензурным словом:

— Я не понимаю, в чем проблема. Сходила, сделала. Теперь у меня ухоженные руки, которые не стыдно показать людям, — ее голос дрожит от искреннего гнева. Она реально не догоняет, почему я на нее наезжаю. — Ты успел? Забрал его?