Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

– О Шон, как мне больно! Как больно…

Лицо Гаррика было белое как воск; его охватила мелкая дрожь, холодный страх сковал его тело.

– Сейчас приведу Джозефа, – запинаясь, проговорил Шон. – Я быстро, постараюсь как можно быстрей. О господи, прости меня, Гаррик!

Шон вскочил на ноги и побежал. Упал, перевернулся, снова вскочил и со всех ног бросился по направлению к дому.

Вернулся Шон примерно через час. Он привел с собой трех слуг-зулусов. Повар Джозеф прихватил одеяло. Он обернул им раненого и поднял; Гаррик потерял сознание, нога свободно качнулась в воздухе.

Они тронулись вниз по склону к дому. Шон бросил взгляд на равнину. На дороге в Ледибург виднелись клубы пыли. Это один из конюхов поскакал в город, чтобы сообщить о случившемся Уайту Кортни.

Когда Уайт Кортни вернулся в Теунис-Крааль, все ждали его на веранде. Гаррик уже пришел в сознание. Он лежал на кушетке; лицо его было белым, и кровь сочилась сквозь одеяло. Кровью была испачкана одежда Джозефа, высохшие и почерневшие бурые пятна покрывали руки Шона.

Уайт Кортни взбежал на веранду и, наклонившись над Гарриком, откинул конец одеяла. Секунду стоял, вытаращив глаза, потом очень осторожно укрыл ногу снова.

Уайт поднял Гаррика и понес к двуколке. Джозеф пошел за ним, и они вдвоем усадили мальчика на заднем сиденье. Джозеф придерживал его, пока мачеха укладывала его раненую ногу себе на колени, чтобы не болталась при езде. Уайт Кортни быстро влез на сиденье возницы и взял в руки вожжи; прежде чем двуколка тронулась, он повернулся и посмотрел на Шона, который все еще стоял на веранде. Отец ничего не сказал, но взгляд его был столь страшен, что Шон съежился и опустил глаза. Уайт Кортни хлестнул лошадей, и они помчались в Ледибург. Он яростно гнал вперед, и встречный ветер трепал ему бороду.

Шон стоял и смотрел им вслед. Вот они пропали за деревьями, а он все не уходил с веранды. Наконец мальчик резко сорвался с места. Выскочив через кухню во двор, он добежал до сарая со сбруей, сдернул с вешалки уздечку и кинулся к загону для лошадей. Выбрав гнедую кобылу, Шон загнал ее в угол ограды, и там ему удалось обхватить ее рукой за шею. Он вставил удила ей в рот и, застегнув подбородный ремешок, влез на ее неоседланную спину.

Шон ударил кобылу пятками по бокам и галопом направил к калитке, стараясь приноровиться к ритму движения лошади, то откидываясь назад, то приникая всем телом к ее шее. Он собрался с силами, развернул кобылу и погнал ее по дороге на Ледибург.

До города было всего восемь миль, и двуколка приехала раньше. Шон обнаружил ее возле хирургической клиники доктора ван Ройена: лошади тяжело дышали, их бока потемнели от пота. Шон соскочил с кобылы, поднялся по ступенькам к двери и потихоньку открыл ее. В помещении стоял густой сладковатый запах хлороформа. Гаррик лежал на столе, возле него по обе стороны стояли Уайт и его жена, а врач мыл руки в эмалированном тазике у стены. Ада Кортни тихонько плакала, щеки ее блестели от слез. Все сразу повернулись к стоящему в дверях Шону.

– Подойди сюда, – произнес Уайт Кортни тихим, бесцветным голосом. – Встань здесь, рядом со мной. Сейчас твоему брату отрежут ногу, и, видит бог, я хочу, чтобы ты стоял и смотрел, как это делают, не пропустил ни секунды, слышишь?

В Теунис-Крааль Гаррика привезли ночью. Уайт Кортни ехал очень медленно, осторожно, и весь долгий путь домой Шон тащился позади двуколки. В тоненькой рубашке защитного цвета он очень замерз. Но гораздо хуже ему было от того, что он недавно видел. На предплечье остались синяки – это отец, заставляя смотреть, крепко держал его за руку.

Слуги зажгли на веранде лампы. Они стояли, прячась в тени, молчаливые и встревоженные. Уайт понес завернутого в одеяло мальчика по ступенькам вверх, и один из них выступил вперед.

– Как нога? – тихо спросил он по-зулусски.

– Отрезали, – хрипло ответил Уайт.

Послышался общий вздох, и снова раздался тот же голос:

– Как он?

– Живой, – ответил Уайт.

Он пронес Гаррика в комнату, отведенную для гостей и больных. Встал посредине и так и стоял с мальчиком на руках, пока жена стлала на кровати свежие простыни, потом уложил сына и накрыл его одеялом.

– Что еще можно для него сейчас сделать? – спросила Ада.

– Теперь остается только ждать.

Ада взяла мужа за руку.

– Господи, прошу Тебя, не дай ему умереть, – прошептала она. – Он же еще совсем маленький.

– Это все Шон! – вскрикнул Уайт. Гнев его вспыхнул с новой силой. – Гаррик сам до такого никогда бы не додумался!

Он попытался освободиться от руки жены.

– Что ты собираешься делать?

– Сейчас пойду и вздую его как следует! Выпорю до полусмерти!

– Прошу тебя, не надо.

– Как это не надо?!

– Ему и так хватило. Ты видел его лицо?

Уайт устало опустил плечи и сел в кресло рядом с кроватью. Ада притронулась к его щеке:

– Я сама посижу с Гарриком. А ты пойди поспи, дорогой.

– Нет, – сказал Уайт.

Она присела рядышком, и Уайт обнял ее за талию. Супруги долго так сидели и наконец уснули возле кровати, обнявшись в кресле.

Последующие несколько дней ничего хорошего не принесли. Гаррик впал в беспамятство, его охватила горячка, он стал бредить. Мальчик тяжело дышал, мотал пылающей головой из стороны в сторону, стонал и кричал, обрубок ноги распух до того, что швы на нем опасно натянулись, – казалось, еще немного, и они порвут раздувшуюся плоть. Гной испачкал простыни желтыми пятнами, от которых шла отвратительная вонь.

Все это время Ада буквально не отходила от мальчика. Она вытирала с лица раненого пот, меняла на культе повязки, поила водой и успокаивала, когда он бредил. От усталости и тревоги вокруг глубоко запавших глаз женщины появились темные круги, но она ни на минуту не оставляла пасынка. Уайт же не в силах был это переносить. Как и всякий мужчина, он страшился самого вида страданий, боялся, что задохнется в смрадном воздухе комнаты, где лежал больной сын. Примерно каждые полчаса он входил, несколько секунд стоял возле кровати и спешно удалялся, продолжая беспокойно блуждать по дому. Ада слышала, как тяжело ступает ее муж по коридорам.

Шон тоже не выходил из дому. Он тихо сидел на кухне или в дальнем углу веранды. Никто с ним не заговаривал, даже слуги; когда же он пытался прокрасться в комнату, чтобы увидеться с Гарриком, за ним всегда кто-нибудь следовал. Он чувствовал себя совсем одиноким, отчаянно одиноким, как человек, на котором лежит вина за случившееся. Ему казалось, что Гаррик умрет, – зловещая тишина, повисшая над Теунис-Краалем, говорила об этом. На кухне смолкла болтовня слуг, не гремела посуда, не раздавался густой, низкий смех отца, даже собаки как-то притихли. Словно в Теунис-Краале поселилась сама смерть. Шон остро чуял ее присутствие, когда из комнаты Гаррика через кухню проносили грязные простыни, издающие терпкий мускусный запах – так пахнут животные. Иногда он даже почти видел ее: в яркий солнечный день, сидя на веранде, он ощущал и даже наблюдал краем глаза, как она тенью крадется мимо веранды. Смерть все еще не имела отчетливой формы. Она являлась в виде постепенно сгущающегося вокруг дома мрака или холода, словно накапливая силы, чтобы забрать брата с собой.