О хождении во льдах - Вернер Херцог

нахохлившаяся ворона и не шевелилась. Прошло много времени, а она все так и сидела, без движения, замерзшая, одинокая, тихо обдумывая какую-то свою воронью мысль. И меня охватило братское чувство, и одиночество разлилось в груди.

Град и ураганный ветер, первый порыв которого буквально сбивает меня с ног. Чернота надвигалась от леса, и я сразу подумал: добром не кончится. Теперь эта мерзость перешла в снег. На мокрой дороге я вижу у себя под ногами свое отражение. Вот уже целый час меня мучает тошнота, во рту набирается какая-то дрянь, я слишком быстро приговорил молоко. Рядом коровы, которые неожиданно переходят на галоп. Спрятался на крытой автобусной остановке, сколоченной из грубых мореных бревен, но она повернута к западу и снег залетает сюда, добираясь до моего заповедного уголка. Ветер, снег и дождь нагнали и листьев, которые облепили меня с ног до головы. Прочь отсюда, дальше.

Короткая остановка в леске. Я смотрю в долину и скашиваю путь по мокрым чавкающим лугам; дорога делает здесь большой крюк. Это была настоящая снежная буря; но теперь все успокоилось, и постепенно я стал обсыхать. Где-то впереди Микенхаузен, вот только знать бы где. С елок все еще капают капли, падая на усыпанную иголками землю. От моих брюк идет пар, как от коня. Холмистая местность, лесов стало больше, все незнакомое. Деревни при моем приближении прикидываются вымершими.

Не доходя до Микенхаузена (Мюнстер?), снова взял чуть западнее, двигаясь по наитию. Мозоли на обеих ногах не дают мне покоя, каждый шаг отдается болью. На телеграфном столбе, наверху, на монтажном поясе висел монтер, беззастенчиво пялившийся на меня, увечного, и спокойно куривший трубку, откинувшись на упругом ремне. Когда я проковылял мимо него, он перестал курить и долго смотрел мне вслед. Тут я остановился как вкопанный, резко повернулся и посмотрел назад. Нежданно-негаданно за ним, на отвесном скалистом склоне, обнаружилась пещера, раззявившая пасть и кричавшая что-то морю, лежавшему внизу. Все реки сливаются вместе и заканчивают свой путь в море, и все нелепое собирается на побережье, сбиваясь в кучу, как повсюду на этой земле. Воздух вдруг наполнился странным неземным свистом и жалобными скулящими звуками: это планеры, которые кружили тут над скалами. Дальше, в направлении восхода, в той стороне, откуда доносились далекие раскаты оружейного грома, на вершине горы – радарная станция, загадочная и притихшая, как большое, настороженно вслушивающееся ухо, которое само между тем исторгает крики, ни для кого не слышимые, растворяющиеся где-то в недрах Вселенной. Никто не знает, кем построена эта станция, кем она обслуживается и против кого она направлена. А может быть, тот монтер на телеграфном столбе, повисший на монтажом поясе, как-то связан с ней? Чего он пялится мне в спину? Бóльшую часть времени эта радарная станция скрыта теперь за стеной облаков, потом они вдруг расступаются, солнце заходит, и, пока я тут стою, проходят дни, а станция, недвижимая, все смотрит неотрывно на последние края Вселенной. Как-то раз на исходе войны над горным лесом возле Захранга появился самолет и сбросил какой-то металлический прибор, отмеченный флагом, который можно было разглядеть над верхушками деревьев. Мы, дети, были уверены, что флаг перемещается от дерева к дереву, а таинственный прибор движется вперед. Той же ночью мужчины двинулись в поход, а когда вернулись на рассвете, никто из них не захотел рассказывать, что они там нашли.

Красивый холмистый ландшафт, много леса, все тихо. Крик ястреба. На придорожном кресте у меня за спиной написано: Пред наступленьем тьмы ночной/ Все может стать не так, как было на заре; / Ведь человек, живущий на земле, / Все ждет, когда закончит путь земной / И только молит Господа, вздыхая благочинно, / Дать, если можно, легкую кончину[8]. Время устремлено в сторону вечности.

Я замечаю, что дорога все больше поворачивает к югу, значит, идти через поля. Кирххайм, потом обогнуть лес, дело к сумеркам, Обергесертсхаузен: проследовал без остановки, потому что уже почти совсем стемнело. Я не столько иду, сколько бреду. Обе ноги так болят, что я едва могу их передвигать. Миллион шагов, это какое расстояние? Вверх по склону в направлении Хазельбаха. В темноте я различаю какие-то смутные очертания, доковыляв, обнаруживаю, что это всего-навсего совершенно загаженный крытый загон для коров. Затоптанная-перетоптанная мокрая глина доходит им от копыт до колен, у меня на ногах тут же образуются килограммовые комья, которые ничем не отодрать. Потом на холме возле Хазельбаха два летних домика, стакан пива, календарь, показывающий ноябрь. На дворе буря, а внутри мыши. Как холодно!

Вторник, 26.11

Купленная в Кирххайме шеллевская карта[9] добавила немного ясности. Ночью была страшная буря, утром повсюду лежали ошметки подтаявшего снега. По сравнению с этим дождь, снежная крупка – это еще игрушки. В домике при ближайшем рассмотрении обнаружились молотильный цеп и грабли, пристроенные на стене для создания деревенской атмосферы, и походные палки с какими-то бляхами, грабли – над крестом, а еще лист календаря на сентябрь с картинкой из «Плейбоя». Над окном фотографии обитателей домика, сделанные в автомате, они напоминают мне Зефа и Шинкеля[10]. Мужчина на заправке смотрел на меня таким несусветным взглядом, что я спешно ретировался в туалет, чтобы посмотреться в зеркало и убедиться, что еще не утратил человеческого облика. Хотя плевать, я отдамся на волю ветра вокруг заправки, пока у меня не вырастут крылья. А ночью я стану королем в ближайшем взломанном доме, он будет мне замком. Кухонный будильник, если его завести, громко возвестит конец света. Ветер снаружи растреплет весь лес. Этим утром утонувшая ночь явилась на холодных серых волнах. Сигаретные пачки на обочине приводят меня в восторг, особенно если они не смятые; тогда они слегка распухают, напоминая чем-то трупы, края становятся не такими острыми, а целлофан изнутри покрывается конденсатом, это пар, который на холоде превращается в капли воды.

Лотте Айснер, как у нее там дела? Жива ли она еще? Достаточно ли быстро я продвигаюсь? Мне кажется, нет. Места тут такие пустынные, что я чувствую себя совершенно покинутым, как тогда в Египте. Если мне действительно суждено добраться до цели, то никто никогда не узнает, каково это было – проделать такой путь. Грузовики катят под печальным дождем. Кирхберг – Хазберг – Лоппенхаузен, район, о котором нечего даже сказать. В конце, в сторону запада, небольшой барачный поселок, на всем налет чего-то временного, как будто здесь живут цыгане, осевшие тут ненадолго. Я смотрю сквозь лес. Ели шатаются в разные стороны, тычась