Я боюсь. Дневник моего страха - Катерина Шпиллер

Но года через три почему-то вспомнилось. Девочка и так была очень тревожной и мнительной по характеру, боялась сверстников, их злости и нетерпимости. Тут еще этот вечный страх перед плохими оценками и маминым гневом. Дикий страх перед учителями и контрольными. Каждый день, каждый день…

Кроме того, у нее тоже была своя история – история Большой Ссоры с бойкотом. Это было так неприятно и даже страшно! Но тоже вроде как забылось. А тут вдруг сразу навалились все воспоминания: и о бойкоте, и о той дачной подружке с ее дурацкой запиской. И навалился дикий страх, даже ужас: а что, если бы она написала какую-то компрометирующую записку, потеряла ее, а кто-то нашел. Она не знает, что она написала, но наверняка что-то совершенно ужасное! Если из-за сущей дачной фигни ей бойкот объявили, если ту девочку за глупость подвергли многолетней обструкции, то что же ждет ее? Как минимум всеобщее презрение и ненависть. И как же тогда жить? Сверстники жестоки, у них злые шутки и злые глаза. Они безжалостны и непримиримы. Они ее изведут…

А что же она может такого написать? Бог его знает… Ведь бывает так, что человек не помнит, что делал… Ну, в том смысле, что забыл, о чем написал и зачем… Нет? Не бывает? А девочке казалось, что очень даже бывает. Вот она, к примеру, не может за себя поручиться! Вдруг что-то на нее нашло, и она просто забыла, как написала, к примеру, тоже какую-то непристойность или что-то еще более ужасное.

«Да что? – кричала сама на себя девочка. – Что такого я могла бы написать на какой-то дурацкой бумажке?»

«Довольно и обычной непристойности, чтобы тебе больше не было никакой жизни на этом свете», – отвечала она сама себе.

Но ведь она никогда не писала на бумажках никаких непристойностей! А кто поручится? Ты сама за себя поручишься? Нет…

Страх был ужасный. Он поселился где-то чуть выше пупка и принял форму свернувшегося в клубок ежика. С иглами, которые кололи изнутри очень больно и изранили ей все внутренности. Ежик постоянно ворочался и иногда покалывал острыми иголками ее то в сердце, то в желудок.

Нормальный человеческий инстинкт: в случае смертельной опасности искать выход и спасение. Как спасти себя от возможного кошмара, который виделся так явственно, будто уже когда-то существовал в реальности. Как же уберечься?

Если ты не вполне уверена в том, что ничего такого не делала, то есть не писала никаких компрометирующих записок, значит, нужно следить, чтобы из тебя – из карманов или из портфеля – ничего не выпало. В смысле, не вывалилось никакой бумажки. А если вдруг не дай бог, значит, нужно всегда за собой убирать, поднимать все бумажки, которые валяются вокруг. Ведь кто может поручиться, что вот та грязненькая бумажечка не выпала из твоей сумки? А ты просто не заметила… Лучше не рисковать, правда? Что стоит поднять ее и тихонько сунуть в карман, а потом в одиночестве проверить, что это такое? Да пустяки, поднять не трудно… Тут главное, чтобы никто не заметил, а то, что ж подумают-то?

Это оказалось самым трудным – сделать так, чтобы никто ничего не заметил. Девочка научилась изворачиваться всеми способами, все время делать вид, что у нее что-то упало («ну вот такая я криворукая, ха-ха-ха!»), или выжидать момент, когда все либо смотрят в другую сторону, либо уже уходят с этого места, и тогда нужно всего лишь задержаться на десять секунд.

А какое было блаженство, когда рядом никого не было вообще, когда девочка была в одиночестве и могла спокойно и кропотливо собирать все бумажки, которые попадались на ее пути!

Придя домой, девочка вытряхивала из сумки для сменной обуви, портфеля, карманов несметное количество грязных, мятых бумажек. Потом она их разворачивала, распрямляла и изучала. Надо ли говорить, что ни единого раза ничего компрометирующего девочку не было? Да и быть не могло. Одной частью своего сознания девочка это очень хорошо понимала, плакала и смеялась над собой, ругала себя на чем свет стоит, мысленно взывала ко всем богам на свете, чтобы они помогли ей избавиться от этого наваждения, от этого ужаса. Но другая часть сознания заставляла ее сомневаться в собственных поступках, в собственной памяти и вменяемости. И она подчинялась почему-то именно этой части сознания. Очевидно, потому что инстинкт самосохранения требовал ей «перебдеть», чтобы выжить и исключить малейшую возможность опасности. Предугадать. Предупредить. Чтобы жить.

Настоящим кошмаром были места, где намусорено. Бумажки, бумажки, вокруг одни бумажки. Когда девочка видела такое место, в ее мозгу зажигалась красная лампа и начинала орать сигнализация: туда нельзя! Остановись! Пройди мимо! Хорошо, если она была одна и могла обойти страшное место. Заранее уйти в сторону (ее опытный глаз издалека засекал небезопасные места на земле, белеющие страшными бумажками). А если она с подружками? Девочка низко опускала голову, сжималась в комочек, в карманах напрягала кулачки, стискивала зубы и терпела пытку. Ей хотелось закричать и броситься собирать все бумажки, упихивать их себе в карманы, прятать, прятать, прятать! При этом крича всем: не подходите, не читайте, не смотрите, пожалуйста!

Когда страшное место оставалось позади, девочка чувствовала, что вся покрылась холодным и липким потом, что ежик в животе немилосердно зашевелился, а ей надо, надо, надо вернуться и все-таки проверить – не было ли там чего-то опасного для нее? Ведь то же самое может сделать некто: поднять бумажки (из грязи, из луж), просто так, из любопытства, и почитать… От этой мысли девочка чуть не теряла сознание в ужасе. В общем, следующую пару часов она была вялой, слабой и совершенно больной. Потом чуточку отпускало… Ровно до следующей ситуации. А они, эти ситуации, возникали несколько раз на дню.

К вечеру девочка была совершенно выпотрошена, опустошена – и физически, и морально. Приходилось разрываться сразу на много страхов: оценки, строгая мама, злобная учительница, завтрашняя контрольная по математике… И еще одно ужасное: страх потерять что-то чужое. Например, в музыкалке им выдавали ноты, по которым разучивались пьесы. Для нот у девочки была специальная папка, в которой она носила эти самые ноты туда-сюда. И дома девочке нужно было по тридцать раз проверить, на месте ли чужие ноты, лежат ли они спокойно в нотной папке или она по дороге потеряла их? Девочка проверяла и успокаивалась. Почему она так боялась этого? Ведь она была уже не маленькая и анализировала свои чувства: отчего же такой страх? И понимала, что до смерти боится взрослых – маму, учителей… Ведь если она потеряет, то на нее будут орать дурниной все – и мама, и учителя. Те будут вопить, что она загубила чужое имущество, принадлежащее музыкальной школе, то есть – государству, мама будет кричать, что с ней невозможно, она раззява, никто не теряет, а она, видишь ли, умудрилась.

А девочка не выносила крика. Если на нее орали, ей тут же хотелось умереть, так плохо ей становилось. Почему, зачем кричать? Почему все взрослые чуть что, так сразу орут? Но в том-то весь ужас и заключался, что, в случае потери нот, она на самом деле была бы жутко виновата, и любое наказание (не говоря уж о каком-то там крике) было бы оправдано и справедливо. А это и есть самое страшное. Ведь даже сама себе не найдешь оправданий и не сможешь хоть как-то попытаться защитить себя. Да, виновна. Да, заслуживаешь смертной казни. Все кричат, все тебя ненавидят. Поэтому страшно, очень страшно, что это может случиться.