Нарисованная смерть - Джорджо Фалетти

Не дожидаясь ответа, он положил трубку. Лафайет Джонсон немного поматерится, потом кряхтя поднимется и примчится сюда. Всем, что имеет, он по большому счету обязан ему, Джерри, вот и пусть расплачивается.

Он поднял глаза и увидел свое отражение в зеркале над телефоном. Ему предстали величие и ужас собственного лица – демонического от нанесенной краски и близкого к распаду от истощения.

Он улыбнулся своему отражению, и зеркало вернуло ему невообразимую гримасу.

Все идет по плану, Джерри Хо, все идет по плану…

Безымянная Меридит прервала его бесконечный диалог с самим собой – диалог, не имевший конца, поскольку не имел начала. Женщина появилась в кадре зеркала у него за спиной, и Джерри обернулся. Она вымыла голову и надела его запятнанный халат, давно не подвергавшийся обряду стирки. Смытые краска и макияж лишили ее последней защиты перед напором дневного света. Она была настолько уязвима, что Джерри почувствовал жгучую ненависть к этой презренной жажде жизни, к отчаянной гонке за воспоминаниями, к восторгу, который выплескивали на него ее глаза. Она внушала ему дикую ненависть, и в то же время он завидовал невероятному совершенству ее ничтожества.

– Одевайся и уходи. Мне надо работать.

Безымянная Меридит вспыхнула и превратилась в бессловесную Меридит. Она стала молча собирать одежду, раскиданную по всему полу, одной рукой придерживая полы халата, чтоб не расходились при наклонах. Повернувшись к нему спиной, начала одеваться. Джерри наблюдал, как ее расплывчатое тело будто по волшебству исчезает под одеждой. Вскоре к нему вновь повернулась серая женщина вчерашнего вечера, лишенная того преимущества, благодаря которому на несколько часов стала объектом его внимания. Вытянув руку, она показала ему заляпанный халат.

– Можно, я возьму его себе?

– Конечно. Бери.

Безымянная Меридит улыбнулась, прижала халат к груди и направилась к двери. Джерри мысленно поблагодарил ее за уход без прощального взгляда, без липкого прощального поцелуя и остался наедине со своими проклятиями. Услышав шум лифта, он подошел и улегся на закрепленном холсте. Раскинул руки, и зеркало на потолке вобрало отражение его тела, распятого на собственном шедевре.

Он впился в него глазами, не находя в себе сил встряхнуться и возобновить работу. Слева от него гигантский экран, разбитый на множество секторов, продолжал излучать цветовые пятна, размытые, непристойные образы вне всякой последовательности. Этот огромный тотем ему заказали для украшения холла правительственного здания штата Нью-Йорк в Олбани. В день открытия в присутствии губернатора и высокопоставленной публики в зале стоял возбужденный ропот: все предвкушали включение модуля. И едва появилось изображение, ропот сменился гробовой тишиной – присутствующие словно окаменели.

Первым пришел в себя губернатор. Его громовый голос эхом раскатился по огромному залу предупреждением о вселенской катастрофе.

– Потушите этот скандал!

Скандал потушили, но тут же разгорелся другой, еще более громкий. Джерри Хо обвинили в надругательстве над общественными институтами и непристойных действиях, но судья, подписавший обвинительное заключение, одновременно выдал ему ордер на вселенскую славу. Владелец галереи Лафайет Джонсон, которого он сейчас ждал с очередной дозой наркотика, не успевал добавлять нули в ценниках, а сам Джерри принял неизбежные последствия своего жеста: и приговор суда, и внезапную доступность женщин, и деньги на оплату того, что в настоящий момент нес ему галерейщик.

Звонок в дверь прозвучал для Джерри Хо примерно так же, как слова lupus in fabula.[1]

Не озаботясь прикрыть наготу и хаос своего аттика, Джерри пошел открывать. Заметив, что одна створка приоткрыта, он застыл на месте.

Эта бестолочь Меридит не закрыла за собой дверь. Если бы перед дверью был Лафайет, он вошел бы без звонка.

Джерри растворил дверь пошире и увидел на темной площадке мужскую тень. Как видно, лампочка перегорела, и он не смог толком разглядеть, кто это. Но явно не Лафайет: сумрачный гость на порядок выше владельца галереи.

Последовала секундная пауза – сродни краткой остановке времени и ветра перед первыми каплями летнего ливня.

– Здравствуй, Линус. Не признал старого друга?

В голосе, донесшемся из полутьмы, клубился тысячелетний туман. Он очень давно его не слышал, но узнал мгновенно. Как и все, Джерри Хо в наркотическом дурмане часто представлял собственную смерть – единственную реальность в жизни человека. И при этом испытывал желание, присущее каждому художнику: иметь возможность самолично задать формат полотна и цвет своего савана.

Когда человек с лестничной площадки вступил в круг света, Джерри удостоверился в том, что реальность превзошла его самые смелые фантазии. Художник смотрел ему прямо в глаза, не обращая внимания на пистолет, зажатый в руке гостя. И лишь одно удалось ему разглядеть четко: незнакомую руку, вылившую ведерко черной краски на то крайне сомнительное полотно, каким было его существование до этой минуты.

Лафайет Джонсон легко припарковал новенький «ниссан-мурано» на углу Уотер-стрит. Выдернул ключ из зажигания и нагнулся достать небольшой пакет, спрятанный в потайном ящичке под сиденьем водителя. Затем вышел, нажал на кнопку, включая сигнализацию. Поглядев на мигнувшие подфарники, расправил плечи и глубоко вдохнул. Легкий теплый ветер, налетавший с юга, едва уловимо отдавал соленой горечью и расчищал небо от последних туч минувшего пасмурного дня. Теперь у него над головой сверкала немыслимая голубизна, словно бы небо взяло реванш у непогоды. Правда, в вышине, среди небоскребов, запрудивших узкую улочку, был виден лишь крошечный его квадрат. В Нью-Йорке небо, солнце и простор – привилегия богатых.

Он, кстати говоря, постепенно внедряется в эту категорию. В число тех, кто гребет деньги лопатой, – и все благодаря чокнутому бунтарю Джерри Хо, тому, кем он был и кем стал. Телефонный звонок Джерри разбудил, но не удивил Лафайета. Глядя накануне вечером, как художник выходит из зала с какой-то страхолюдиной, Лафайет полностью отдавал себе отчет в том, что за роль отведена данной девице в извращенном сознании Джерри. Сам он такую бабу не пожелал бы и врагу, однако не исключено, что его курице, несущей золотые яйца, необходима изрядная порция самоуничижения, чтобы творить мерзости, которые у него лично вызывают рвотные позывы, но которые жадно глотает публика. Полотна Джерри всколыхнули новую волну интереса к изобразительному искусству начинающих художников. Вновь вышли из тени коллекционеры, вновь начали крутиться большие деньги. Похоже, вернулись старые добрые времена Баскиа и Кита Харинга. А он вслед за хитрецом Энди Уорхолом сумел поставить на фаворита, которого надо, однако, холить и лелеять, как всех породистых животных. И не важно, что творчество Джерри замешано на всех типах наркотиков, имеющихся на рынке: из Лафайета жизнь давно выбила всякую щепетильность, а Джерри достаточно взрослый, чтобы самому выбирать способ саморазрушения. Если прикинуть, обмен получается равноценный: Джерри от Лафайета – горючее для генерирования идей, Лафайету от Джерри – пятьдесят процентов всего, что породит его голова.