Вы там держитесь… - Диляра Тасбулатова

Надо сказать, что у него и вправду лучше получилось, чем у моего приятеля с его сломанной ногой и у меня с моим артрозом: этот мужчина, полный всяких планов на будущее в Первопрестольной, сравнительно легко и пружинисто вскочил со своих колен, слегка напугав подошедшего и ничего не подозревающего официанта.

Ну, вот.

А недавно я встретила этого мужчину в метро, в каком-то уже менее радужном настроении: по крайней мере о коленях он уже ничего не говорил, а только вздыхал и даже пару раз выругался матом.

Выяснилось, что ему даже ночевать негде, потому что фирма, которая его пригласила, чтобы он освещал это наше всеобщее вставание с колен, его просто-напросто обманула и, как надоевшего щенка, вышвырнула на улицу, пообещав позвать милицию, если он будет требовать денег за произведенные им труды (опять-таки по освещению вставания с колен, будь они неладны).

Про колени мы с ним больше ни гу-гу, и он направлялся уже к железнодорожной станции, чтобы взять себе билет в одну сторону, потому что в хостеле, как он поведал, водились вши, которые не прибавляли оптимизму этому, в общем, природному и доверчивому оптимисту, который был зол даже не на фирму и прочие безобразия, а на ни в чем не повинных вшей, которым ведь тоже нужно где-то обретаться и почему бы не в хостеле.

Народ в хостеле ему тоже не показался, грубый оказался там народ, который к тому же про это вставание ничего знать не знал, что неприятно поразило нашего гостя.

В общем, мы с ним дружески так попрощались, и он напоследок заверил, что просто оказался жертвою досадной случайности и что вскоре непременно опять вернется, чтобы поддержать таких унылых пессимистов, как я, с их полным неверием в эти самые колени.

Такая вот история.

А вы говорите.

Учила намедни Коляна и Петровича так говорить:

– «За вами сорок три тысячи, граф»…

На что Петрович сказал:

– Не сорок три, а двадцать, и не граф, а мудак. Мне Михалыч должен (пояснил Петрович). Вот натравлю на него ребят – пусть разбирается с ними.

– Это Толстой, Петрович.

– Какой, Петр? Программа «Политика»?

– Лев Николаич.

– А Николаич тоже, штоле, в казну лазил?

Такой вот разговор был, когда Петрович с Коляном во дворе пиво пили.

Старая тема похищений (года два назад по ТВ всерьез говорили, как нас похищают американцы) продолжается: я намедни бегала в магазин за одной мелочью и покурила с Коляном.

– Опять (говорю ему) тему похищений подняли: помнишь, как Лёлика похищали и как Петрович говорил, что это америкосы наших карликов спаивают, а нацпредатели говорят, что у нас якобы в деревнях даже дети пьяные?

– Помню, конечно! А че они опять возбудились-то? Кого-то похитили, штоле?

– Ну да, и говорят, на органы отдали…

Колян затянулся, почесал затылок:

– Нашли у кого органы брать! Органы-то у нас тово-с, проспиртованные: возьмешь печень у Михалыча, к примеру, а из нее водка сочится… Потом пришпандоришь какому-нить америкосу, и он пить начнет, гулять, жене изменять. Но печень – это что! Я тут слышал, голову хотят пришить кому-то чужую?

– Да, вроде будет такое. Уникальная, говорят, операция предстоит.

Колян хмыкнул:

– Представляю (говорит) ихнего сенатора с головой Михалыча. Пойдет он в свой этот сенат и давай матюкаться. Ну ему по новой оторвут эту голову-то, которая пришитая… Кароче, бесполезняк. Не нужны им ни наши печенки, ни головы: я так думаю. Сами потом пожалеют, если чо. Вот если бы наоборот…

– В каком смысле?

– Ну, Михалычу голову ихнего сенатора. Англоговорящую. Это вапще было бы атас: голова по-аглицки шпарит, а печень выпить просит. Какой-то… ну этот… как его?

– Кентавр?

– Во! Страшнее не придумаешь. Или этот…как его? Доктор Жикил и этот…

– Мистер Хайд?

– Мистер Михалыч. Жуть.

Пока я была в театре, к маме заходила Бабыра.

– А где Диля? – спросила Бабыра.

– В театр пошла, – сказала мама.

– Да что ты? – почему-то изумилась Бабыра.

– Она каждый день теперь туда ходит, – сказала мама.

– Да что ты? – опять изумилась Бабыра.

– А что тут удивительного? – спросила мама.

– Я в театре была раза два в жизни, – сказала Бабыра. – И больше никогда не пойду.

– А что так? – спросила мама.

– Лет писят тому назад, еще по молодости, смотрела «Горе от ума». Так там Чацкому было лет семьдесят и он был страшно толстый. И гундосил…

– Карету мне, карету?

– А вот это он прокричал, да так страшно, что я испугалась, – сказала Бабыра.

– Ну а во второй раз че смотрела? – спросила мама.

– Какую-то производственную пьесу. Про партсобрание какое-то. Прямо на сцене. А я как раз пришла с партсобрания: и опять попала на партсобрание. Это был ужас. Но пришлось сидеть до конца: билеты-то распространяли насильно. Все начальство было. А Диля на что пошла?

– Она мечтает на «Мертвые души».

– Какой ужас, – сказала Бабыра. – В школе, где я учила ребятишек (Бабыра была учительницей младших классов, между прочим), меня хотели заставить изобразить Коробочку. Но я не согласилась. Отказалась наотрез. И Коробочку изображала учительница географии: она текст забыла, про пятки где, и сказала Чичикову: «Давайте я вам почешу». А что чесать, забыла. А потом говорит: «Покойник любил, чтобы его чесали». А потом вапще говорит: «Покойники любят, когда их чешут».

Ну, дети и испугались. И из районо вместо грамоты выговор пришел. А я вот так и знала, что ченить такое выйдет не то: потому и отказалась. И географичка плакала. В общем, я театр не люблю поэтому.

Сегодня меня похвалила одна нищая пенсионерка, одинокая старуха.

Она обошла меня вокруг, как гробовщик, и сказала:

– Тебе хорошо. Примерно на год хватит.

– Чего хватит?

– Жиру (сказала старуха). Потом на убыль пойдешь. Как я.