Семейная книга - Эфраим Кишон

Час с четвертью. Да, он прав — моя жена немного того… Вдруг у меня появляется яркое представление, что я нахожусь в аду. Как в «За дверью» Сартра: максимальное наказание для согрешившего — находиться в закрытой комнате с женщиной, которая одевается, одевается, одевается — до бесконечности. Я уже ее побаиваюсь. Она тем временем перекладывает свои мелкие вещи из большой черной сумочки в маленькую. Она уже почти одета. Погодите — а как же прическа? Главный вопрос — зачесывать вперед, на лоб, или назад? А? Ведь это же огромная, принципиальная разница.

— Я уже готова, ты готовься тоже.

— Ты полагаешь, что еще стоит идти?

— Что значит стоит? Ради чего я так спешу? Не волнуйся, тебе еще достанутся эти отвратительные сосиски.

Она немного сердится на меня. Я вижу это по ее нетерпению. Фартучек лежит на полу у ее ног. Я незаметно высовываю ногу, подтягиваю его к себе. Вместе с ним удаляюсь на кухню. Кладу его в мойку, поджигаю и наблюдаю за пламенем, как в свое время император Нерон. Немного попахивает, но я обязан был это сделать. Когда я возвращаюсь в комнату, женушка стоит у зеркала в почти завершенном виде. Я застегиваю ей молнию на простеньком черном платье. Я тоже начинаю одеваться, с глазами, слипшимися от сна, но вот — пфффф…

Пол-второго ночи, поезд прибыл.

Позади себя я вижу так же ясно, как и ее… в поезде… в ее левом носке…

Как говорится в поговорке, меняешь носки — меняешь все. Господи, сделай так, чтобы она опоздала на поезд, чтобы ни на что не обращала внимания, кроме вечеринки, если она еще спит… ведь это же она позади, сотвори чудо, Господи…

Я молча прохожу к себе в кабинет и усаживаюсь за письменный стол.

— Не теряй зря время, — кричит жена изнутри, — что ты. там делаешь?

— Пишу сценарий.

— Я уже скоро буду готова.

— Конечно!

Работа продвигается хорошо. Я в нескольких чертах обрисовал образ крупного творца — художника, скрипача, юмориста, не важно. Он очень многого ждал от жизни, но как-то не смог преуспеть, топчется на месте годами, почему?

Из-за одной женщины, господа, которая все время его тормозит.

Работа моя идет на удивление быстро. Художник начинает понимать свое отчаянное положение и решает избавиться от женщины, сковывающей его по рукам и ногам. В ту самую ночь Нового года Хананэль (так зовут моего героя) сбрасывает с себя путы и устремляется к свободе.

— Свобода, — говорит он себе, — сейчас ты встанешь и уйдешь отсюда как миленький…

О Господи!

Жена в ванной умывается. Два часа ночи! Она решила, что цвет ресниц слишком кричащий, и накладывает весь макияж заново. Для этого нужно смыть всю косметику, снять брошку. Все сначала! Меня охватывает мировая скорбь. Вещи в комнате будто насмехаются надо мной. Продолжать такую жизнь нет никакого смысла. Я подхожу к шкафу, вынимаю самый прочный галстук, подвешиваю его к карнизу. Надо кончать с этим всем побыстрее…

Жена чувствует, что я уже стою на стуле:

— Брось эти глупости, застегни мне молнию, пожалуйста. Что ты там рыдаешь?

Что я там рыдаю? Господи, почему я рыдаю в пол-третьего ночи в выглаженной белой рубашке, темном выходном пальто и полосатых пижамных штанах, в то время как женушка одной рукой распыляет спрей на прическу, а другой пытается нащупать в шкафу перчатки? Что? Перчатки?

Не может быть. Она когда-нибудь действительно закончит собираться. Лучик надежды пробивается сквозь ночную тьму. Она действительно готова. Еще немного — и мы пойдем веселиться. Жена преисполнена энергии, она перекладывает свои вещи из маленькой черной сумочки в большую, снимает ожерелье. Я надеваю выходные брюки на пижамные. Все тонет в тумане. За окном — темень. Где-то в Назарете церковные колокола вызванивают три часа в честь Нового григорианского года. Мой нос покраснел от облегчающих душу рыданий.

Жена намекает, что мне нужно воспрянуть духом, кроме того, я уже зарос щетиной — почему бы не побриться?

— Побриться? Но ведь перед тем, как начать одеваться, я уже брился.

Я тащусь в ванную и дрожащей рукой удаляю подросшую щетину. За эту ночь прошла вся моя юность. Из зеркала на меня глядит измученное лицо старика. Это лицо человека, зря прожившего жизнь. Лицо мужа.

— Вечно я должна тебя ждать, — жалуется жена снаружи. Она пока что подыскивает подходящую шляпку, потому что одна завитушка из ее прически легла неправильно. Последний взгляд в зеркало… все в порядке… может, там, у Тиби, еще осталось что-нибудь выпить? Ну, пошли… Дверь открывается. Мы действительно выходим! Мы идем на вечеринку.

— Погоди, — останавливается жена, будто пораженная молнией, — стрелка на левом чулке.

Все дальнейшее тонет в густом мраке, из которого нет выхода. Все закрывается огромной молнией. Во мне царит проклятая бесконечность протяженностью в миллионы световых лет. Где-то в недосягаемой дали мерцают огни вечеринки, на которую мы не попадем никогда.

Я думаю, вам не нужно представлять Регину Флейшхакер. Это самый дипломированный бебиситтер нашей районной лиги — профессиональная нянечка: пунктуальная, преданная, пеленочная, и голоса ее не слышно. Еще ни разу не было случая, чтобы наш младенец Рафи счел необходимым на нее пожаловаться. Единственный недостаток нашей Регины в том, что она живет далековато, в центре перенаселенной пустыни города Холона, и связаться с ней напрямую невозможно. Ей приходится ездить на маршрутке до автостанции, а оттуда — на другой маршрутке, которой иногда не бывает, и тогда нашей Регине приходится тащиться в медленном автобусе, и она приходит к нам удрученная, с немым укором в глазах:

— Опять не было…

Мы с женой готовы от стыда провалиться сквозь землю, ну просто не знаем, что ей ответить, ибо каждое наше слово было бы истолковано как попытка уйти от ответственности. К восьми часам вечера мы с женой начинаем молиться, чтобы маршрутка пришла, и иногда это помогает. Мы живем в постоянном страхе за будущее, ибо Регине замены нет. Телефона у нее тоже нет. И она — в другом городе, лишенная всякой прямой связи.

* * *

И что же происходит?

Допустим, мы с ней договариваемся, что в пол-восьмого уходим в кино.

Допустим, что с заката мы начинаем писать наиболее неотложные личные письма, но дело не идет в нужном ритме из-за влажности. Ровно в пол-восьмого прибывает наша нянечка с большим стажем работы, и по ее глазам мы видим, что маршрутки снова не было.

— Я бежала, — задыхаясь, произносит она, — как сумасшедшая…

Разумеется, в этом случае соображения элементарного такта и здравого смысла требуют от нас вылететь из дому немедленно, дабы оправдать тот факт, что она бежала как сумасшедшая. Однако срочные письма еще не отправлены. Я еще работаю. Моя маленькая женушка, стоя за моей спиной, подает мне знаки: «Ну, заканчивай поскорее, а то она рассердится!»