Аргентинец - Эльвира Барякина

Мимо проплыл плот.

— Эге-гей! С добрым утречком! — вопили сидящие на нем мальчишки и размахивали картузами.

Волна от парохода чуть не захлестнула их.

Клим с замиранием сердца глядел на зеленые, искромсанные оврагами кручи. Лодки рыбаков, дровяные баржи, юркие фильянчики[3]с черными самоварными трубами. Справа ярмарочные склады и пристани; слева — белоснежный Печерский монастырь.

Золотые купола церквей разом вспыхнули на выглянувшем солнце. Колокольный звон и протяжные пароходные гудки…

Вот она, родина моя, губернская прелестница, первогильдейская купчиха… Дворцы, часовни, трактиры, страшная Миллионка, где в каждом доме притон, каждый день праздник — то драка, то пожар. Эх, смесь барокко с Ориноко…

Пароход подошел к пристани общества «Кавказ и Меркурий».

— Эй, на «Суворове»! — гремел рупор.

— Есть!

— Подавай чалку!

— Есть!

Упали сходни.

— Приехали!

Ошеломленный и веселый, Клим смотрел на заваленную тюками пристань, на солдат, спавших на вытоптанном газоне вокруг Фонтана Благотворителей.

Григорий Платонович торопливо раскланялся:

— Ну все… Я пойду, мне тут недалече.

— Счастливо.

Клим вдыхал дегтярный, дымный, лошадиный запах набережной. Носильщик в грязном фартуке волок тележку с чемоданами. Извозчики в бархатных шапках орали через площадь:

— Пожа-пожалте, товарищ-барин! Во как прокачу — довольны будете!

Лошади все полудохлые: оно и понятно — хороших забрали в армию.

— Ваше сиятельство, со мной, со мной! Вот на резвой!

— Барин, барин, да куды ж ты… Эх, душа твоя иностранная! У Митьки кляча по дороге сдохнет!

Извозчик погрузил чемоданы, взлетев на козлы, чмокнул губами:

— Пошла, милая!

Город стекал по высоким склонам к Рождественской улице с ее банками и пароходствами. Солнце сияло в огромных, наполовину пустых витринах.

Артель военнопленных в синих вылинявших гимнастерках, мастеровые в картузах с лаковыми козырьками, ломовики, санитары, монахи с кружками «На восстановление обители», интеллигенты с газетами, торчащими из карманов… Но с самого утра у всех усталость на лицах. Народ тут не жил, а выживал, включая двух красавиц, промчавшихся мимо в автомобиле.

Когда поднимались по крутому Похвалинскому съезду, Клим оглянулся. У моста через Оку раньше были столбы с двуглавыми орлами — теперь остались только постаменты. И городового нет — а ведь какое хлебное место для него было!

Ильинка — яркая и хвастливая, в каждом доме — история, тысячи смыслов. Здесь же гордость всего квартала — Вознесенская церковь. Большой ее колокол по праздникам гудел так, что дрожали стекла в рамах.

— Остановись! — велел Клим извозчику. Спрыгнул на мостовую перед светло-желтым особняком с мезонином и, сняв шляпу, замер.

Ничего не изменилось. Даже в кухонном окне тот же фикус, те же пыльные флаконы из-под духов, которые собирала Мариша, мамина прислуга. Тот же деревянный тротуар с выпадающей доской, та же рытвина на дороге — здесь то и дело рассыпались возы.

— Ну что, подавать чемоданы-то? — спросил извозчик.

Клим медленно кивнул:

— Подавай.

Табличка на входе:

Доктор медицины

Саблин Варфоломей Иванович.

Хирургические операции и внутренние болезни

Клим хотел позвонить, но электрический звонок не работал. Он толкнул дверь, та распахнулась и чуть не ударила молоденькую горничную в темном платье.

— Здравствуйте, — проговорила она испуганно.

Он сунул ей в руки шляпу:

— Утро доброе. Я Клим Рогов, наследник.

Ее растерянность еще больше развеселила Клима.

— Беги, доложи хозяевам. И распорядись насчет чемоданов. Мариша все еще служит?

Горничная — кудрявая, темнобровая, большеглазая — смотрела на него как на восставшего из мертвых.

— Мариша в людской, — наконец выговорила она.

Клим прошел мимо нее по коридору. Новые обои в прихожей; голову лося убрали со стены, вместо нее повесили картину с березками. А людская была все той же — с закопчеными иконами в углу, тяжелыми посудными шкапами и колченогим столом, за которым горничные пили какао и обсуждали женихов по прозвищу Ни Рыба Ни Мясо — один служил приказчиком в магазине «Океан», а другой — в «Колбасе».

Мариша сидела у окна и перетирала хрустальные бокалы. На ней были все те же очки, все то же полосатое платье с накрахмаленным передником; надо лбом, как и прежде, курчавились букли, уложенные по моде славного 1896 года, когда в Нижнем Новгороде открыли Всероссийскую выставку и пустили трамвай.

В воздухе остро пахло сивухой.

— Раньше хрусталь спиртом протирали, а как ввели всеобщую трезвость, пришлось к самогону приспосабливаться, — сказала Мариша, не глядя на Клима. — Его армяне по ночам варят — три рубля бутылочка. Неслыханное нахальство!

Клим рассмеялся:

— Мариша, ты меня не узнаешь?

Она испуганно посмотрела на него:

— А вы кто будете? Из милиции? Я про армян просто так сказала — это тетки на базаре болтают…

Мариша не сразу поверила, когда Клим назвал себя. Она приблизилась к нему, шаркая туфлями со стоптанными задниками.

— Погоди, так ты беленький был, а сейчас чернущий, как бедуин!

Клим укоризненно покачал головой:

— Беленьким я был в три года. Помнишь, мы с тобой объявления о найме прислуги по газетам искали — ты все уйти от нас хотела. Я по этим объявлениям читать выучился.

Наконец Мариша поверила:

— Ах ты, собачий позумент! Сбежал! Мы с ног сбились — в мертвецкую ходили утопленников опознавать. Да тебя выпороть мало!

Она сняла очки и заплакала. Клим обнял ее:

— Ладно, не реви… Я тебе подарок привез.

Он повел ее наверх в мезонин, куда дворник уже отнес чемоданы. Там когда-то была комната Клима.

И в ней все было по-прежнему — письменный стол, полки с книгами. Только в угол поставили железный сейф из отцовского кабинета.

Клим достал из чемодана красный полушалок. Мариша пощупала ткань:

— Из чего сделано?

— Из шерсти альпаки. Это зверь вроде верблюда.