Мода на умных жен - Елена Арсеньева

– Ну-у уж! – протянула Алена с максимально возможнымнедоверием, однако максимум получился какой-то минимальный…

– Дался же вам этот осел из объявления… Вот зачем вы Ашотаразозлили? – проворчала вдруг Анжела, и Алена с изумлением услышала, что голоскондукторши исполнен сочувствия.

– Ладно, это бессмысленный разговор, – махнула нашаписательница. – Мы друг друга все равно не поймем. Вы меня лучше выпустите,Анжела. Мне в библиотеку надо. Вон в ту, областную. В зал ценных изданий. Уменя там книжка заказана. А время уходит…

Анжела несколько раз моргнула, и ее глаза, за последниенесколько минут приобретшие вроде бы вполне приятный зеленоватый цвет, сновасделались пустыми, плоскими и невыразительными. Вдобавок она их немедленноотвела от Алены, можно сказать, даже отдернула с испугом.

– Как это я вас выпущу? – пробурчала Анжела. – А что со мнойпотом Ашот сделает? Видели же, какой он бешеный? Деньги раскидал… – И она стоской поглядела на разбросанную мелочь и червонцы, однако и пальцем непошевелила, чтобы их собрать.

Да, жалостливого Ашота девчонка боялась, кажется, до смерти,и Алена поняла, что тезис «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих» неутратил актуальности и сиюминутности. Она вскочила с сиденья, на краешеккоторого опустилась было, и, сделав обманный полувольт, обогнула Анжелу,рванулась к передним дверцам и попыталась их разомкнуть руками.

Но ничего не вышло, конечно!

– Откройте! – крикнула Алена яростно.

– Ага, так я тебе и открыл, хулиганка! – послышалсязлорадный голос Ашота, и Алена, обернувшись, увидела, что он уже забрался вкабину и скалится на ее бессмысленные старания с нескрываемым удовольствием. –Ничего, сейчас с тобой разберутся!

Вслед за этим Алена услышала звук открываемых дверей – увы,совсем не тех, сквозь которые она безуспешно старалась прорваться, а задних.Она повернула голову и увидела, как через них в «пазик» впрыгнул крепыш вчерной куртке (ну, тот, из «Мерседеса») и, грозно набычившись, пошел к ней,тяжело поводя плечами и как-то особенно пугающе стискивая свои увесистыекулачищи…

– Милиция, – буркнул он, с отвращением оглядывая замершуюАлену. – Предъявите документы!

…В описываемое время неподалеку от места сего происшествияпроисходил приватный разговор следующего содержания:

– Погоди, Леха, я не понял, так ты у нас теперь что, вернее,кто – псих?

– Выходит, псих. Хотя веселого тут мало.

– Да я и не веселюсь, что ты! А врачи что говорят?

– Ты больной? Не был я у врача! Придешь туда – и всё,поминай как звали. А вернее, вообще не поверят. Нет, к психиатру я не пойду, сменя вполне хватило того зачуханного юного невропатолога из нашей поликлиники,к которому я все же обратился. Все, говорит, у вас нормальное, и пульс, идавление, и язык розовый…

– Погоди, а при чем тут язык?

– Ты меня спрашиваешь?! Ты его спроси! И язык розовый,говорит, и слюна не каплет, и сопли не текут, а пульс нормальный, наполнениехорошее… Ну и прочую всякую свою чухню несет. Я ему: да вы поймите, я сам себяв клетку посадил и наружный замок навесил, чтобы не бежать в музей! А он, когдапро музей услышал, вообще чуть ли не хихикать начал. То есть у них это, видимо,ни в какие рамки не входит, чтобы человек так вот с ума сошел – захотел бежатьв художественный музей картины смотреть. Новое поколение выбирает пепси…

– А может, как раз наоборот. То есть я тебе навскидку назовучеловек сорок, которых только в припадке белой горячки в музей затащить можно.И это только, что называется, среди нашего бомонда. А возьми кого попроще…

– Ну так оно. И все же мне показалось, что, если я бы сказалэтому докторишке, что я – Наполеон, Александр Великий, или, к примеру, батькаМахно, или даже вся эта тройка в одном флаконе, а не порознь, он бы мнехудо-бедно поверил. А в патологическую страсть к искусству – нет, ни за что!

– Но я так понял, у тебя вроде была страсть не к искусству,а к разрушению оного, да? Ты картину что, порезать хотел?

– Я и сам не знаю, чего я от нее хочу. Ну да, кажется,именно порезать…

– А ты врачу про это сказал? Леш, чего молчишь? Сказал илинет?

– Честно? Нет.

– А почему?

– Ну, если совсем честно, доктор тот где-то был прав: в туминуту, когда он меня осматривал, я уже малость очухался. Бесы мои то лиугомонились, то ли устали, то ли на другой объект перекинулись… Я говорил тебе?Они ведь меня проинформировали, что я у них не один такой искусствоман подопекой…

– Твою мать… Мать твою!

– Ну при чем тут моя мать, ты сам посуди! Родила она менявполне здоровым, и столько лет нормально прожил, тоже Бога гневить нечего, дажепростужался не каждую зиму, а что с катушек съезжать вдруг стал – это,наверное, жизнь заставила… А насчет того, почему я не сказал доктору, что менятерзала зависть к лаврам Герострата… Испугался я, понимаешь? Подумал: а вдругон вызовет милицию, повяжут меня и…

– Леха! А друзья на что!

– Друзья?.. Хм… Уж и не знаю… После того как родная дочь сосвоим женишком уже готовы были самодельную смирительную рубашку на меня надеть,я даже в семейных узах разуверился, что ж о друзьях говорить…

– В каком смысле – смирительную рубашку? Они знают, что стобой случилось?

– Нет. Я побоялся им сказать. Да какая разница? Они менядавно ненормальным считают, с тех пор как я с Юлькой стал встречаться.

– У тебя с ней сколько лет разницы, двадцать?

– Больше.

– И что? В наше время обычное дело, кто только не женится намолоденьких моделях!

– Отстал ты, Лева. Это теперь моветон, понял? Теперь этопризнак провинциализма – жениться на барышнях, которые тебе в дочки или внучкигодятся. А уж если ты ее с подиума снял, да еще ноги у нее от ушей, да ещеблондинка, не дай Бог, – ну полный отстой. «Симптом царя Давида», как мояГалька выразилась, что в переводе на язык нашего поколения означает – маразмкрепчал. Теперь только дамы немолодые (взрослые, как они себя деликатноназывают) по мальчишкам сохнут, вот это самый писк моды. А нам, мужчинам, надевочек заглядываться – Боже упаси. Дурной вкус, дурной тон, стыдобища…

– А как насчет того, что седина в голову, а бес в ребро?

– О нет, про бесов ты мне не говори, а то меня опятькорежить начнет!