Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

же это надо иметь силу духа, чтоб вот так!..» Мысли Сережки, наблюдавшего за Василием, прервал недовольный голос Гребешкова: «Разъездился. Наделал шелеста, хоть святых выноси... Катил бы в коридор». А память подсказала Сережке вчерашнее: «Мало он тебя покарал...». Тогда Сергей не придал этим словам значения. Тогда не знал, что с Василием. Но ведь Гребешкову было известно! И у него повернулся язык!..

Сережка онемел от гнева. Какая-то необузданная сила подняла его. Оказавшийся в руках костыль обрушился на Гребешкова. Тот вскрикнул и побежал к двери, поддерживая подштанники. Сережка рванулся вслед. Его пронзила невыносимая боль. Она ворвалась в него яркой, слепящей вспышкой. И уже ничего не видя, ничего не чувствуя, Сережка повалился на пол.

* * *

В окна палаты глядел иззябший, исхлестанный дождем сентябрьский день. Совсем рядом, за мокрыми стеклами, облетающая осина покорно роняла лист. Дальше виднелось лишь хмурое, застывшее небо, напоровшееся на острые пики еловых вершин, словно истекающее слезами.

Урал... Когда-то Сережка мечтал махнуть сюда. Теперь — привезли. Видать, суровый край. Дома в эту пору еще лето...

Его взгляд снова задержался на продрогших ветвях осины, но думал он совсем об ином. Вот ведь как может быть. Ребята говорят, будто двое суток отхаживали его врачи. Ему же и сейчас не верится. Кажется — соснул, да и всех делов-то. Правда, не принес этот сон бодрости. Слабость такая, что и рукой трудно пошевелить. Какая-то необъяснимая тоска заползла в душу и гнетет, гложет. А тут еще Нодар потихоньку запел — жалобно, тягуче. Слов Сережка не понимает. Только уж больно печальная песня. И этот дождь... И эта свинцовая тяжесть неба... Сергею вдруг пришло в голову, что Нодар на этом Урале, должно быть, чувствует себя и вовсе неуютно. Не хватает ему тепла, солнца. Небось, тоскует по своей Грузии. Это Василию все нипочем. Северянин...

Сережка словно споткнулся, ощутил неловкость. Ведь он-то знает: это далеко не так. Василия терзает своя боль. И оттого, что спрятал ее от людей, она не стала легче. В этом он, Сергей, убедился, случайно подсмотрев ее беспощадную хватку. У нее повадки ночного зверя: крадется черной тенью, таится до поры до времени и, когда человек остается один, хватает за горло... Вот и бегает Василий от одиночества, шутит, побасенки рассказывает. В компанию ходячих затесался. «Козла» забивает. Сейчас тоже куда-то укатил. Но не уйти, не спрятаться ему от этой боли, потому что носит ее Василий в себе, в своем войной обрубленном теле. Так разве не кощунство обижать и без того обездоленного человека?!

Это уже сейчас Сергей ищет объяснение своему яростному порыву. А тогда, совсем не задумываясь и не помня, как все случилось, обрушился на Гребешкова... Теперь на том месте новенького видит Сергей. Пока с того света выкарабкивался, Гребешкова выписали из госпиталя. А новичок совсем молоденький. Все думает о чем-то, думает... В танке горел. К нему чаще других подходит баба Катря. Заспешила и теперь, едва появившись в палате, склонилась над ним.

— Ничого, онучычок, нэ трэба? — Выждала. — Можэ, «вутку»? Ты кажы, нэ соромся.

Баба Катря нравится Сережке. И добрая, и красивая. Что ж, если старая? Наверное, и у старости есть своя красота. Седая баба Катря, а брови черные, крутые. И сильная еще для своих лет.

— А ты чого засумував? — спросила она у Сережки. — Сэрцэ болыть? — Присаживаясь рядом на табурет, продолжала — Эх, Сэргийко, Сэргийко, гаряча ты голова. Хиба можна отак запалюватысь?

— Можно, — отозвался Смертей. — Надо учить таких сволочей.

— Авжэж, — согласилась баба Катря. — Тилькы ж тому нэгидныку чи дошкулыв, чы ни, а сам трохы на вмэр. Самому, кажу, воно дорожча обходыться.

— Ну и пусть... И еще получил бы! Жаль, второй раз не дотянулся.

— Ыч, якэ завзятэ, — вовсе не осуждающе проговорила баба Катря. Проследила за взглядом Сережки, — Дывыся, що воно на двори робиться?.. То в нас ужэ така нэгода до билых мух будэ.

— У вас? — Сергей удивленно посмотрел на бабу Катрю. — . Вы разве не из эвакуированных?

— Так-так, голубчыку. — Баба Катря закивала, — Авжэж. З ных. Тилькы та эвакуация этапом называлась. Этапни мы. Щэ в шистнадцятому роци сюды выслани.

— А разговариваете, будто только вчера с Украины.

— Що ж гуг дывного? Ластнвка залишається ластивкою, дэ б нэ спивала. Авжэж.

Распахнулась дверь, вкатился Василий, закричал:

— Серега, чо скажу! Твой Донбасс освободили!

— Правда?! — вырвалось у Сережки.

А Василий, хотя и взволнованно, но, как всегда, неторопясь, продолжал:

— Понимаешь, сидим — осьмого козла добиваем. Метнул я глазом по бланам. Крыша подходит. Концы-то у меня. Только бы «рыбу» считать. Где ни возьмись — Левитан: «От Советского Информбюро...» Приказ Главнокомандующего читает. Слышим, туронули немцов-то из Донбасса. Начисто вышибли.

К Днепру погнали... Ребята и доигрывать не стали.

Подошел Нодар, похлопал Сергея по плечу.

— О, бичо[2], поздравляю! От души поздравляю! Бебико Кето, давай бумагу, давай карандаш. Письмо будем писать.

— Сэргийко, так що ж цэ выявляеться? — заговорила баба Катря. — Зэмлякы мы... И на думци нэ мала такого. З Югова нас сюды вывэзлы.

— В Югово бывал, — сказал Сережка. — Мы там непоАалеку жили. В Крутом Яру.

— Божэ, — прошептала баба Катря. — В Крутому Яри... Пыжов... — Подалась к нему. — Чы нэ з гнизда Овдия Пыжова?!

Сергей растерянно, недоумевающе спросил:

— Вы знали моего деда?

— А Верзиловых, такых нэ чув? — видимо, и не слыша Сережкиного вопроса, взволнованно допытывалась баба Катря. — Верзиловых?

— Савелия Тихоновича, что ли?.. Мы у них на квартире. Баба Катря торопливо закивала, затеребила дрожащими

пальцами край халата.

— Жывый, выходыть... — И снова к Сережке — А стара? Маты?

— Киреевна? — все больше поражаясь, переспросил Сергей. — Была жива, здорова.

— О божэ, божэ мий, — простонала баба Катря, совсем сбив Сережку с толку.

2

Наконец-то военные дороги привели Тимофея Пыжова в освобожденную Алеевку. Едва ступив на порог верзиловского дома и увидев Киреевну, он понял: что-то случилось. Старушка испуганно отшатнулась, накладывая на него кресты, забормотала:

— Иди, Тимоша. Иди, родимец, откуда пришел. Не замай старую.

— Что вы, Киреевна! — ужаснулся Тимофей, подумав, что во время оккупации она тронулась умом, — Ведь это я!

— Ну да, ну да. То ж и кажу: негоже упокойннку по белу свету мыкаться, своих близких тревожить.

— Покойнику?..

— Чур, чур, — продолжала Киреевна в надежде, что уж теперь видение исчезнет.

Тимофей взял ее за руку, привлек к себе.

— Милая моя. Бедная...

Она ощутила его тепло, тихо