Большая svoboda Ивана Д. - Дмитрий Добродеев

Чувалов бормочет: «Вот бы обменять эти проклятые тугрики по черному курсу. Тогда можно положить в карман сорок тысяч франков».

По законам Ганы любая оплата производится в седи. Надо идти в центральный банк и там менять валюту. Они долго говорят об этих седи, и бармен начинает все внимательней прислушиваться к заморским гостям.

Поднявшись в номер, Иван закуривает, стоя у окна. Сквозь ставни — авеню капитана Роллингса. На улице — та же красная пыль, ишаки, мальчишки. Но ему хорошо после стакана виски. Опять ощущение deja vu.

Входит горничная — толстозадая, грудастая, с белоснежными клыками, черная как смоль. Дотронулась метлой до пениса: «Хай, мистер!» Искушение велико. Но страх еще больше. Сейчас, в конце 80-х, все боятся СПИДа. Он стыдливо пятится от горничной. Она смеется над глупым белым постояльцем.

В дверь стучится товарищ Паа-Планге: двухметрового роста, в черных очках, по легенде бывший докер. Глава Союза портовых рабочих Ганы. На вид — вылитый тонтон-макут. Они с Чуваловым садятся в уголке и обсуждают детали профсоюзной учебы. Ивану это неинтересно. Он смотрит на улицу: в этой колониальной глуши можно сдохнуть от скуки и духоты. Паа-Планге уходит.

Вечер. Сидят с Чуваловым в ресторане. Чувалов уже наклюкался, он добрый. Хочет вернуться в Москву и заняться кооперативным движением. Весловский и Юргенс уже при деле. Предлагают и ему войти в долю. Но он колеблется — а вдруг перестройку свернут?

На выходе у бара сидит грузный, уже пьяный француз, с ним очаровательная негритянка в легинсах. Иван берет пиво, они заговаривают. Мишель — электрик, он ставит лифты в отелях и правительственных учреждениях… За эти годы в Гане он окончательно испился и истрахался. Он получает здесь раз в пять больше, чем в Европе. Построил домище во Франции, оплатил детям учебу. Но назад в метрополию не хочет. Здесь у него такой гарем! Вот эта вот красотка стоит доллар, другие отдаются за бутылку колы.

— А как же СПИД? — Мишель презрительно отмахивается. Еще он зарабатывает в казино, где играет по вечерам. Ему везет. Одна беда — все выигрыши в седи. У него куча этих дурацких седи. Седи — от слова ракушка, она заменяла туземцам деньги. Вчера он выиграл сто тысяч этих ракушек… Инфляция в Гане — за сто процентов в год, и деньги просто тают.

Иван аккуратно подводит к теме: «Послушай, Мишель, не хочешь поменять эти седи на швейцарские франки по выгодному курсу? У меня пятьдесят тысяч».

Мишель пытается считать в уме, но у него не получается. Он говорит: «Мой номер — двадцать пять. Приходи в полночь. Поговорим».

Чувалов сперва встревожен. Он спрашивает: «А можно доверять долбаному французу?» Потом дает добро.

В полночь Иван с портфелем, набитым франками, крадется к номеру Мишеля, стучит. Тот не открывает. Иван стучит сильнее. За дверью — стоны, звуки музыки, скрип кровати. Иван глядит в дверную щель: он видит свет луны, громадное брюхо лежащего Мишеля, на котором сидит верхом изящная африканская красавица.

В эту ночь Чувалов долго ругается матом: «Ничего тебе нельзя поручить!»

Утром, махнув на все рукой, они плетутся в банк и там меняют франки по грабительскому курсу. Сей случай спасает их. Когда в офисе ганских профсоюзов они передают седи, к ним подходят двое черных громил в военной форме и требуют представить официальный квиток обмена.

— Пронесло! — шепчет Чувалов, его губы трясутся. В машине он достает из сумки бутылку виски и наливает себе полный стакан.

Их семинар проходит в районе нового порта. Белозубые гиганты-шоферы, похожие на полицейских, гонят джипы сквозь джунгли. Скорость за сто, ухабы, как в России. Иван думает: «Только не здесь, только не в Африке!»

Они делают остановку в кафе. Иван доливает виски в колу — так незаметней. Шоферов сажают отдельно, они пьют простую воду, понимающе смотрят на него, скалят зубы.

Семинар длится весь день. Товарищ Паа-Планге докладывает долго и нудно на ломаном английском. Но в сумке Ивана — литровка виски: в перерывах он выходит покурить и прикладывается к бутылке. Во всем теле — легкость. Он снова думает об африканской прародине.

Напротив, к белоснежной горбатой церкви, стекались адвентисты Седьмого дня из стран Восточной Африки. Шли в желтых ботинках, красных клетчатых пиджаках, веселые и спортивные негры, напевая религиозные песенки. «Насколько это веселее нашей профсоюзной учебы», — вздыхает Иван.

Но оживление приходит и к ним: под занавес все просыпаются и в первобытном трансе поют песни профсоюзной солидарности. Хлопают в ладоши, подплясывают и припрыгивают в ритм: «Workers unite, let's look forward, we work hard!» Эти ритмы напоминают, что есть еще живые порывы тела и души, во всяком случае, в Африке. Но не в прогнившем ленивом Совке.

Вечером в отель приходит Ивахнюк: «Ребята, как прошло? Были интересные люди? Послушайте, мне нужны данные на Паа-Планге. Я слышал, что он имеет выход на Роллингса. Неплохо бы сойтись поближе. Поможете? Нам нужно знать все про эти гребаные профсоюзы моряков!»

Они сидят, пьют, Ивахнюк жалуется на жизнь в Гане: «Мы тут совсем охреневаем. Климат ужасный, дышать нечем, донимают комары. Утром — в машину, включаем кондер и на работу. Там весь день работаем под вентилятором. Вечером — в машину и домой. Сидим с женой и смотрим видик под ровный шум кондера. На улицах лучше не показываться — в стране нарастает анархия, Роллингс творит черт знает что. Но и наши хороши. Из Москвы приходят безумные сигналы — у них что там, шизофрения? Пытаются объяснить неграм новую линию партии на ускорение и гласность».

— Это перестройка, — усмехается Чувалов. — Линия партии в постоянном обновлении.

— А вам не кажется, что перестройка — того, до добра не доведет? — вдруг говорит Ивахнюк. Все замирают. Явная провокация. Вопрос остается без ответа.

Под конец Ивахнюк все чаще переходит на мат: «Негры совсем охренели, перестали уважать белого человека! Им бы, блин, бананы с ветки рвать, а тут — «индустриализация», «борьба с колонизаторами».

Иван молчит. Он сам не понимает, что делают в Африке кривоногие советские спецы. Они рекомендуют строить комбинаты в джунглях, создавать рабочий класс, укреплять профсоюзную солидарность. А там, в России, — гнилые коровники, бездорожье и безнадега, какой-то странный затерянный мир. Африка — все равно не для русских, этот континент принадлежит старым колонизаторам.

Самое неприятное происходит при отъезде. Наверное, кто-то стукнул, так как тонтон-макуты устроили форменный шмон: перед посадкой на советский Ил-62 их уводят в отдельную комнату, заставляют раздеться и прощупывают весь багаж. Веселый пограничник с «калашом» хлопает Ивана по ягодицам.

— Я советский, — хочет сказать Иван, — мы тоже боремся с империализмом, — но в горле сухо.

Кто же болтанул про эти седи? Иван прикидывает: бармен, поляк, официант? Но почему-то наиболее вероятным кандидатом в стукачи ему кажется Мишель — грузный строитель лифтов, который просто слился в экстазе с местными, играет, трахается и в ус не дует…