Нечестивый Консульт - Р. Скотт Бэккер

– Некоторые утверждают, что Аспект-Император мёртв, – свирепо бормотал Цоронга, в его диком взгляде чудились образы гнева и насилия, – но я-то знаю – он вернётся. Я знаю это, ибо мне известно, что ты нариндар! Что Мать Рождения избрала тебя! И он вернётся, ибо вернулся ты. А ты вернулся, ибо он не умер!

Внезапно воздушная невесомость мешочка, вмещающего в себя железную хору, показалась ему чем-то странным и даже нелепым. Они были словно пух…

В этот момент он не понимал ничего, кроме того, что ему хочется разрыдаться.

Что же мне делать?

Пухлые чёрные пальцы обхватили его бледную руку, а затем сдавили ладонь, заставив его взять мешочек.

Какой-то ленивый жар, казалось, сгущался меж ними.

– Вот так, вот так, я знаю… – выдохнул Цоронга.

Его тело, длинное и гибкое, дрожало, как и собственное тело Сорвила.

– Знаешь что? – пробормотал юноша.

Игривая улыбка.

– Что мы с тобой пребываем там, где не существует греха.

У Сорвила не возникло желания отстраниться, и это послужило для него причиной ужаса столь же сильного, как и всё, что ему довелось увидеть и о чём помыслить этим днём. Взгляд его в каком-то оцепенелом изумлении изучающе блуждал по страстной ипостаси своего друга.

– Что ты имеешь в виду?

Проблеск чего-то давно ушедшего в его карих глазах.

Му’миорн?

– Я имею в виду, что есть лишь одно правило, что ограничивает нас, и лишь одна жертва, что мы обязаны принести! Убей Аспект-Императора!

Они обменялись долгими взглядами. Настойчивым, с одной стороны, и притворно-недоумевающим – с другой.

Я плачу, ибо я скучал по тебе.

– Всё остальное – свято… – с волнующим неистовством в голосе выдохнул Цоронга. И действительно казалось, что всё уже решено. Зеумский принц смахнул прочь свет фонаря.

Сильные руки во тьме.

* * *

Обнажённые, они лежали во мраке палатки, потея, несмотря на холод.

Даже когда они закончили, его метания никуда не делись.

Его жизнь во всех отношениях была словно бы какой-то подделкой. Вечно спотыкаться, бросаться из стороны в сторону, следуя за решениями, что, считаясь твоими собственными, на деле всегда проистекают из того, кем ты являешься. Различие между этими двумя источниками заключалось в том, что в действительности все его решения словно бы исходили из некого небытия, и события в итоге вечно шли кувырком, приводя к изгибам и поворотам – к неожиданностям, которые, если задуматься, ничуть не удивительны. И вот уже ты, задыхаясь от боли в сердце, оказываешься погружённым в пространство какого-то стылого оцепенения, понимая, что впрямь существуешь, лишь пребывая в укрытии, построенном из собственных вопросов. В укрытии, которое подобные призракам глупцы вроде тебя называют размышлением.

Задыхаясь в отсутствие сердцебиения, ты будто бы возникаешь из ниоткуда одновременно с собственным пробуждением и вдруг обнаруживаешь… что просто делаешь… нечто…

И удивляешься, что у тебя некогда был отец.

Тело Цоронги в темноте казалось бесконечным, сплетающимся, горячим и бурлящим какой-то лихорадочной энергией – гудящей и пульсирующей. Огромная рука схватила его запястье и притянула занемевшие пальцы к напряжённой, закаменевшей дуге его фаллоса. Простое сжатие заставило Мир загудеть и взреветь, закрутившись вокруг него в невозможной истоме. Цоронга, снова напрягшись, застонал и закашлялся сквозь стиснутые зубы. Он вновь изверг своё тепло пульсирующими нитями, что, закручиваясь в петли, скользили сквозь черноту ночи, сжимая и связывая их друг с другом безымянными и невыразимыми страстями.

– Му’миорн, – прошептал он, пробиваясь сквозь века, настойчиво и упрямо, словно вода, точащая камень.

Они лежали рядом. Какое-то время единственным, что слышал Сорвил, было дыхание его друга. Его глотка болела. За холстиной палатки всё Сущее рассыпалось и рушилось в каком-то вязком безмолвии.

– Подобные вещи постыдны для мужчин в твоей стране.

Это не было вопросом, но Сорвил предпочёл посчитать, что было.

– Да. Ужасно постыдны.

– В Зеуме считаются священными объятия сильных с сильными.

Сорвил попытался было весело фыркнуть в своей старой манере – пытаясь представить лёгким то, что в действительности было попросту неподъёмным.

Но нечто дьявольское оборвало его смех.

– Когда наши жёны спешат с детьми, воины обращаются друг к другу, и тогда мы можем сражаться на поле битвы как любовники…

Эти слова заставили короля Сакарпа с трудом ловить ртом воздух.

– Ведь не нужно раздумывать, чтобы умереть ради любимого.

Сорвил попытался освободиться от его хватки, но могучая рука, ещё сильнее сжав ему запястье, заставила кончики его пальцев пройтись по всей длине налившегося кровью рога, от основания до самой вершины. И он осознал – понял, со свойственной скорее философу глубиной постижения, что его воля была здесь непрошеной гостьей, что он оказался зажатым в челюстях желания, давно поглотившего его собственные.

Что он уже был и ещё будет взят силой, словно дочь завоёванного народа.

– Ты могуч… – сказал человек, тёмный, как эбеновое дерево, человеку белолицему и бледному.

И что он сам стремится к очередному своему поруганию и даже радуется ему, словно какая-нибудь храмовая шлюха.

– И в то же время ты слаб…

И что стыд пожирает его без остатка.

– Я ещё здесь, Сорвил, – сказал Цоронга, поднимая свою пухлую ладонь к его груди, – я здесь, погребённый под безумием… безумием съеденного нами… – он прервался, словно бы ради того, чтобы убедиться, что жертва доверяет ему. – И я умру, чтобы уберечь тебя…

Он сердито смахнул слёзы, которые сын Харвила видеть не мог.

– Чтобы защитить то, что слабо.

* * *

В древних была некая ясность, которой все пытаются подражать. Читать о своих предках означает читать о людях, у которых было меньше слов, и посему они проживали жизни более насыщенные, следуя принципам безжалостным и грубым в своей простоте.

Ясность. Ясность была даром их невинности – их невежества. Ясность, присущая древним, вызывала зависть у потомков. Для них существовало лишь то, что можно взять в руки, а не то, что едва удаётся с великим трудом нащупать за плотной завесой споров и разговоров. Добро и зло не шептали, а яростно кричали из их миров и поступков. Их приговоры были столь суровы, словно выносились богами, а любое наказание – крайне жестоким и даже изуверским, ибо обрушить зло на лик зла и запятнать скверну скверной не могло быть ничем иным, нежели чистейшим благом. На обжалование приговора времени не выделялось, поскольку обжалование не предусматривалось, ибо виновность была аксиомой, неотличимой от самого факта обвинения…