Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

– Это верно, – подхватывает Шершнев. – Где-то он есть, Просперо. Но сейчас бурю устраивают дети бессмысленного бунта. Какую чепуху писал Сартр о свободе, о бытии, о ничто… Вот они – плоды его статеек. Разве человек, который швыряет камни в полицейских и ревет, как орангутан, разве такой человек свободен? Он одержим. Это зов джунглей. Разве такая свобода нам нужна? В ярости человек теряет лицо. Это уже не человек. Именно из таких безумцев и организуются эти толпы. Блоха психоза кусает одного, передается другому. Бациллы помешательства разбегаются по улицам, и вот вам революция! Это пожар. Когда вас несет толпа, неужели вы ощущаете свободу? Это не свобода. Но о такой свободе писал Сартр, и такую свободу они хотят. И они ее получат. Посмотрим, что будет дальше. По Сартру, будет ничто. Какого философа выберешь, такую жизнь и получишь. По заслугам! – Серж зажигает свою сигарету, наливает всем вина и говорит: – У них нет стиля. Элементарно, нет стиля. А стиль – это главное. Д'Аннунцио въехал в Фиуме в белом кителе на красном лимузине. Он написал манифест в стихах. Вы бы видели, как он его читал! Вы бы слышали его выступления! Эпические, эпохальные речи! Поэзия! Люди плакали и умирали от хохота. Всем управлял стиль – в основе всего был только он. Все было во имя Красоты! А что мы видим здесь и сейчас? Людишки в сереньких костюмчиках, в пиджачках с потерянными пуговицами, неотесанные прыщавые очкарики выкрикивают лозунги не первой свежести. Легко себе представить, какой бесцветной будет жизнь под управлением этакого комитета молодых недоумков. Рахметовы, Раскольниковы и прочие болваны…

– Это будет Советский Союз.

– Конечно. Еще одна республика Страны Советов.

Серж на него смотрит – и вдруг на его лице появляется беспокойство:

– А как там Мишель? В Льоне-то дела совсем плохи…

– Все в порядке. У Мишеля разгромили магазинчик. Он, конечно, переживает, но ведь это ерунда. Главное, все целы. Сидят дома, у них все есть. Он же такой запасливый. Они атомную войну запросто переживут!

Серж смеется, пыхтит, выпуская клубы дыма, как паровоз.

* * *

Вчера вечером позвонила Мари: «Творится черт знает что! Я хочу вытянуть из этого кошмара подружку. Если хочешь, приходи завтра после двенадцати на рю Ги-Люссак, мы в доме номер 23». Я сказал, что обязательно буду, конечно, Мари, как иначе!

Всю ночь плохо спал, следил по радио за происходящим, морально готовился к встрече с Клеманом, Мари о нем много интересного рассказывала, чуть ли не в первую нашу встречу я узнал, что Клеман – активист-социалист, un militant, он любит произносить речи, воображает себя журналистом и презирает своего младшего брата за то, что тот превратился в мелкого лавочника, un petit bourgeois. Клеман считает мсье Моргенштерна «голлистом», он презирает всех, все у него «буржуи», «мещане», «материалисты», он всех на свете критикует, Советский Союз в том числе. Постоянно говорит, что большевики извратили прекрасную идею. Он живет в Париже в очень маленькой квартирке на rue de Quatre Vents, над книжным кафе. «Там повсюду книги. Они даже на улице. На них спят клошары. И у него в комнате тоже только книги. Мы с Альфредом сидели на стопках книг и слушали его речи. Ах да, у него есть радио. Ну и пишущая машинка, само собой. Денег ему хватает только на то, чтобы оплатить аренду. Он даже кофе не мог нам сварить, потому что не было не только кофе, но и чашек. Одни книги, машинка и кучи, кучи бумаг. Но в другом месте он точно не может жить. Он должен жить в самом центре. На rue de Quatre Vents. Ну а где еще такому жить? В любом случае ни в одном другом городе мира он бы жить не смог. C’est pas imaginable!»[54]

Мари… ее губы, руки, волосы…

Утро началось очень поздно, я проспал до полудня, меня разбудила ругань. Скандал случился на пустом месте. Я лежал и слушал. Мсье Жерар был сильно разозлен уличными безобразиями. Надеясь, что он отшумит и уйдет, я дожидался тишины, но он клокотал и рычал, визгливо вскрикивала хозяйка, но ее голос тонул в гудении мсье Жерара. Он и до того был не в духе. С конца апреля, – после разгрома, который учинили югославы в Белграде[55], – мсье Жерар не трезвел. И тут уличные хулиганы разбили его машину. Он снова сорвался. Теперь старуха не дает ему спокойно послушать радио! Хлопок! Мадам Арно попросила сделать потише. Ее всю ночь сердце беспокоило.

– Неужели вы так бесчувственны? Пожилой человек просит немного уважения, немного деликатного отношения к своей особе. С утра так сильно кружилась голова.

– Мадам Арно, вы нас всех переживете.

– Вы задолжали за два месяца, мсье Жерар. Квартирант из России платит в срок.

– За него платят! Еще неизвестно, какие организации за него платят…

– Ну что за глупости, мсье Жерар.

– Вы не знаете, кого на самом деле пригрели в своем гнезде, мадам Арно. А вот я человек простой. Я не коммунист. Вы не даете шанса простому человеку.

– Это я не даю вам шанса, мсье Жерар? Я прошу сделать радио потише…

– Не-не-не, дорогая мадам Пупе́, это был предлог, на самом деле вы хотели денег, вы еще скажете, что вы спите оттого плохо, что я не выплатил вам… Но посмотрите на чертовы улицы, мадам Арно! Оглядитесь! Мир катится к чертям собачьим! Гляньте в ваше окошечко, вы увидите баррикады! Как я могу заработать деньги, если весь мир перевернулся? Как я могу заработать чертовы деньги, если мою машину засунули в баррикаду? Мою частную собственность взяли и превратили в часть баррикады! Так они поступают… Никого не спрашивают… Вот она, молодежь, их представления о борьбе, правах, равенстве и братстве…

– Нет-нет-нет, мсье Жерар, я не хочу ваших денег… я просто хочу покоя… мсье Жерар, сделайте радио потише! Неужели это не в человеческих силах понять?..

Радио захрипело еще громче. Видимо, мсье Жерар выкрутил его на полную громкость. Диктор совершенно отчетливо сообщил о том, что полиция закрыла университет в Нантере…

– Я вас выселяю, мсье Жерар! Живите с клошарами на матрасах!

– Прекрасно!.. Просто гениально, мадам Арно!..

На лестнице были дети: топот, визг, мячик. Скатывались по перилам и плевали в пролет. Ха-ха-ха! Лифт не работал. Восторженный вихрь. Мячик, мячик, мячик. Телефон на столике консьержки занят. Позвоню в редакцию из уличного аппарата; на Ги-Люссак! Консьержка схватила меня за рукав. Что такое? Страшно выкатив глаза, прошипела что-то. Не понял. Лучше не стоит выходить сегодня… Спасибо, мадам, но дела, дела…

По Санте на Сен-Жак. Событие, думал я, оно зреет где-то там! Я смотрел вперед, туда, где над крышами плыло огромное сахарное облако. На Ги-Люссак! Город волновался, как корабль. Парижане готовились встретить шторм. Парфюмерный бутик закрыт. Кафе – тоже. Ведерочки с цветами у флориста не выставлены. Ставни, решетки, ставни. Продавцы задраивают магазинчики, поверх решеток вешают плакат: «Мы с вами солидарны», а с кем они «солидарны», не понятно, просто «солидарны», чтобы не грабили. Да, что-то будет, говорил я себе, что-то будет. Нервная дрожь пробегала по телу. Ноги летели вперед. Бульвар Сен-Жак наполнялся людьми. Ручейки струились, торопились, журчали. На площади Данфер-Рошро неожиданно пусто. Серое пятно неба, обклеенные листовками светофоры, деревья, с провода свисающая красная тряпка. Несколько перевернутых машин. Полицейские… Здесь только что они были… Табун промчался. Я направился по авеню Данфер-Рошро, там были люди, большая группа, еще группа, они вливались со всех сторон, выходили из домов, выныривали из переулков; людей становилось больше, перегородили улицу. Не протолкнуться. Толпа вытеснила меня в переулок, опять на Сен-Жак, там уже собралась плотная агрессивная масса, а где-то впереди гудел гигантский улей; где-то впереди какая-то дамба сдерживала людской океан, готовый ринуться и потопить улицы. Из окон высовывались. На балкончиках стояли. Флаги, лозунги. Из подъездов выбегали молодые парни и девушки, в руках – флажки, свернутые транспаранты. Бегом! Вперед, вперед. Смех. Глаза блестят. Нацеленно. Возбужденные. С красной повязкой на плече. С красным платком на голове. Бутылки, кастаньеты. Мельтешат. Сигареты, цветы в петлицах и волосах. Суетятся, стреляют глазками. То ли еще будет! Вперед-вперед. Многие торопились уйти, разворачивались, шли мне навстречу. Толкотня. Я продолжал продираться в направлении Ги-Люссак. Я знал, куда иду: Мари – я спешил на встречу с тобой! Рядом со мной держались кучерявые бородатые парни, с ними были громкие разгоряченные розовощекие девушки. Криво посаженные глаза, набок сбитые кепки. Один рукав закатан, другой сполз. Все в прелестной стихийной гармонии. Таких неистовых, свободой опьяненных людей я еще не видал. Налетел на тачку с овощами, чуть не шлепнулся. Девушки рассмеялись, одна басом сказала: «Э, смотри куда идешь, еще убьешься раньше времени!», и все захохотали. Один из парней похлопал меня по плечу. Сухопарый, невысокий, плечистый. Встали. Дальше плотной стеной стояла толпа, пробиться было невозможно, Люди люди, люди – насколько хватало глаз. Люди, которые покачивались, переговаривались, подпрыгивали, чтобы увидеть, что там дальше; чтобы крикнуть, махнуть кому-то рукой или бросить что-нибудь и рассмеяться; чтобы, растолкав соседей, вызвать волнение вокруг себя; чтобы просто показать себя, кое-кто залезал по водосточной трубе, на столб, на плечи парню вскарабкалась, как мартышка, худенькая брюнетка лет семнадцати и махала красным платком, ее юбка задралась, костлявые коленки, бледные ляжки…