Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

– Вот так! – истерично визжал он. – Так вам, ублюдки! Получайте, кретины! Ха-ха-ха! Теперь не отмоетесь, суки!

Из всех окон донеслись одобрительные вопли и хохот, на головы полицейских полетела кухонная утварь; с баррикады летели камни, бутылки, горшки с цветами. Поднялся страшный вой. Каски встали, щиты поднялись выше, чак! – разбивались бутылки, тук-хлоп! – ударялись в щиты камни, деревяшки, яйца, яблоки, помидоры, картошка, поднялся страшный вой; весь город был против бойцов, они замешкались, их ноги подогнулись, они попятились… Вой усилился – люди в окнах и на баррикаде торжествовали; град камней обрушился на бедолаг, они развернулись и, прикрываясь щитами, припустили. Над ними смеялась вся улица, крик стоял жуткий, будто стая воронья летала и каркала.

– Убирайтесь вон из Парижа! Этот город наш! Убирайтесь обратно в казармы! Вон! Вон отсюда, собаки!

– Они отступают! – ликовал Клеман. – Отступают!

Клеман наполнил ведра водой, – сожалея, что не взял масла больше, он замочил полотенца.

– Будет газ, – сказала Мари, – хватай полотенце. Прикроешь лицо.

Я повесил мокрое полотенце на шею. Старался не терять присутствия духа, Мари посматривала на меня, я видел: проверяет – сдрейфил я или нет… Я не боюсь, Мари, не боюсь… ради тебя я готов на все… подумаешь, газ, полиция, CRS – ты права: они всего лишь мальчишки, которые с ленцой выполняют свою дурацкую работу… ради твоего поцелуя они бы сбросили свои шлемы и униформу и отправились бы послушно за тобой, Мари… В комнате стало темно. Ее глаза блестели. Она казалась необыкновенно таинственной, и все вокруг – как в пещере или в каюте унесенного стихией корабля…

Не успели докурить гашиш, как Клеман подал сигнал:

– Эй! Идут! Сукины дети идут! Дайте воды! Дайте что-нибудь кинуть!

Опять послышалось: «CRS – SS!.. CRS – SS!..» Бах! Что это? Выстрел. Бах! Еще.

Газ… он стелился по асфальту, крался к баррикаде… полз, как ядовитая поземка… Бойцов было вдвое больше; натянув маски, они выстроились фалангой по три человека и бежали по самой середине улицы; их подгонял скрипучий громкоговоритель: «вперед!.. живо!.. а ну, живо вперед!.. не останавливаться!..»

– А, черт вас подери!

Клеман метался по комнате, хватал, что подвернется под руку, и бросал вниз. Книги, кружки, вазочки…

Жюли ругалась почти беззвучно, бессильно… putain de merde, salop… Мари меня обняла и шепнула: родители ее убьют… приготовься бежать отсюда… и засмеялась… я ее обнял, сказал, что с ней готов бежать хоть на край света… она хихикала и целовала меня… пьяная, роскошная, упоительно соблазнительная…

Ручей муравьев, поблескивая шлемами, бежал вперед. Газ поднимался. Прикрываясь щитами, солдаты неумолимо приближались к баррикаде. Камни, земля, горшки с цветами – все разбивалось о щиты. Улица исчезала в тумане и сумерках, делалась иллюзорной. Я увидел, как бунтовщики отхлынули от баррикады…

В бессильном бешенстве Клеман схватил подушку и принялся ее потрошить. Он рычал, как сумасшедший. Жюли смеялась. Она тоже распотрошила подушку. Перья летели во все стороны. С других балконов тоже сыпались перья, летели яйца, помидоры и черт знает что. Вся улица была затянута пушистым облаком. Перья кружились и поднимались в небо. Над городом полыхала заря. Казалось, что перья – это снег или пепел, а снизу поднималась ядовитая мохнатая пряжа. Солдаты добрались до баррикады и влезали на нее. Студенты убегали. Размахивая дубинками, церберы в шлемах бежали за ними… до следующей баррикады, где все должно было повториться: и штурм, и отступление, и новое наступление… Но мы этого уже не увидели. Из домов выбегали люди. На них бросались полицейские. Свист, крики, дубинки. Началась суетливая беготня. Полицейские ловили и затаскивали в машины всех подряд, они надвигались на баррикаду, занимали пространство, скрипучий голос отдавал команды, машины рычали, дверцы хлопали, газ подступал к нашим окнам, как пена, он уже захлестывал балкон.

– Все, – скомандовал Клеман. – Задраиваем окна и уходим! Баста! Больше мы ничего сделать не можем.

– Бежим отсюда! – взвизгнула Жюли.

Прикрываясь полотенцами, мы побежали вниз. Газ просочился внутрь, на лестничной площадке стоял серебристый туман. Из-за дверей доносились плач, ругань, крики. У меня слезы текли ручьями. Выбежав через черный ход, мы дворами побежали неизвестно куда. Я слышал, как Клеман и Жюли перекрикивались.

– Фликов не видно?

– А сам не видишь?

– Я ни черта не вижу!

– Я тоже.

Где Мари? На несколько минут я остался совсем один, я ничего не видел, спотыкаясь и стукаясь, шел наугад.

– Мари!.. Мари!..

Наконец, она меня схватила и потянула.

– Тихо, молчи. – Она вдавила меня в стену и прижалась ко мне, я обнял ее и поцеловал. Мимо пронеслись злые ноги. Крик. Брань. Свистки.

Мы тоже побежали, она направляла меня, как пьяного. Все растекалось. Это была самая жидкая в моей жизни улица.

– Где мы?

Мы остановились. Из окон струились янтарные ручьи. С крыш свисали полотнища, они колебались. Все двигалось и журчало…

– Черт, где мы?

Она обняла меня.

– Успокойся. Отдышись. Дай посмотреть твои глаза…

Я отворачивался. Из глаз беспрестанно текло, из носа тоже.

– Бедный… Бедный мой… Ну что? К тебе идем или на рю де ля Помп?

– Ко мне, – сказал я упрямо и крепко прижал ее к себе; несмотря на газ, у меня стоял; слепота придала мне смелости, я вдруг стал бесстыдно развязным, она шаловливо сказала: «ого! какой…»; я прижал ее к себе, давая понять, что не упущу ее этой ночью, она слишком раздразнила меня.

– Идем ко мне… ко мне, – настойчиво повторял я, лизал ее шею, – только ко мне.

– Ты уверен? – И засмеялась, звонко, в самое ухо, и вдруг нежно укусила мочку, и я почувствовал, как ее язык вылизывает мою ушную раковину, мурашки пробежали по моему телу, мой орган был на пределе напряжения, я изо всех сил прижал ее к себе, еще чуть-чуть – и я выстрелил бы!

– Да. Ко мне. Я тебя не отпущу этой ночью.

– Я и не собираюсь никуда убегать.

– Только я не знаю, как идти. Я ничего не вижу.

– Я тебя поведу. Глаза тебе не понадобятся. Сегодня будет жарко, очень жарко…

Ее шепот сводил меня с ума. Она взяла меня за руку и повела, как ребенка. Я не знал, куда шел. Не соображал, что мы делали, когда пришли ко мне. Была глубокая ночь. Квартира мадам Арно никогда не казалась мне настолько тесной. Я не церемонился, не старался вести себя тихо, ронял предметы, в туфлях пошел в свою комнату, ударяясь о стены, уронил ключи, плевать, глаза горели и чесались, плевать на глаза тоже, я не выпускал Мари из рук, она хихикала, стены затаились, и наплевать… Дальше было счастье, самое большое счастье, которое случилось со мной и которое я в каком-то смысле упустил, потому что проклятый газ меня ослепил. Я помню ту ночь кожей. Помню ее бедра и груди. Помню, как она прижималась ко мне. В этом было столько анонимности! Чтобы убеждаться в том, что со мной Мари, я ее просил что-нибудь говорить. Глупенький, чего ты от меня хочешь? Я сам не знал. Я хотел вспышки. Я хотел раствориться. Услышал, как платье сползло. Почувствовал ее кожу. Горячую, упругую. Ее руки скользили по моей шее, груди, ребрам. Она сжала мой член. Губы на моей шее. Укус. Сильней, прошу! Еще! Без устали. Мари, это ты? Она смеялась. Ну, кто же еще? Я люблю тебя. Помолчи! Она поцеловала меня. Я задыхался. Привкус моей крови. Соленой. На ее губах. Мари, мне нехорошо. Это пройдет. Мой член в ее руке. Это от страсти. Ее рука. Сейчас все пройдет. Член, член. Тебе станет легче. О, Мари! Я так сильно хотел ее, что меня мутило. Вино, гашиш, беготня, газ… Это газ, милый. Она меня кусала за соски. Это пройдет. Сдвинула кожу до конца, до рези в уздечке, у! Отпустила и начала пробираться по мне, прижимаясь и шепча, задыхаясь. Сейчас будет хорошо. О, как сейчас будет хорошо… Она царапала мои ребра. Ударялась о меня выступами и затягивала в свои впадины мои руки. Трогай меня, ласкай! Она была везде. Я не успевал ее изловить, она выскальзывала из моих объятий, прижималась ко мне ягодицами, прилаживала мои руки к грудям, изогнувшись, как змея, она щекотала мои яйца, играла ягодицами с моим органом и смеялась. Я сходил с ума, стонал. Не могу, не могу больше. Сейчас, милый. Сейчас все будет. Грудь, ноги, влага. Она лизала мне живот и целовала мой член. Деревянный до бесчувствия. Меня распирало. Я плакал и стонал. Стонал, как раненый, которому зашивали большую рану, рану величиной с жизнь. Наверное, весь дом слышал. Мы лежали на полу. На матрасе. Все равно, пусть слышат, сколько можно терпеть! Матрас скрипел и покачивался, как лодка. Мы захлебывались от смеха и страсти. Вращались, крутились. Мы стали скользкими, жидкими. Мы струились, сплетались. Форточка была открыта. Весь город слышал. Плевать на них всех! Мы вскрикивали. На улице смеялись. Плевать. Давай! Еще, еще. Мы извивались. Еще. Катались по полу, заворачиваясь в простыню. Я входил в нее бесконечно. Она шептала мне в ухо: да, да, давай, так, вот так, да! Я всхлипывал в отчаянии. Задыхался. Не мог кончить. Пока не перевернул ее. Вошел в нее. Ударил пахом по ягодицам, войдя до конца. Исступление. Да! Ослепительное чувство! Вот так! Затмение! Безумство! Да! Удар! Да! Удар-удар! Да! Да! Да! Да! Быстрее, быстрее, быстрее! Я превращаюсь в кентавра, пускаюсь вскачь, под моими копытами вертится лентой дорога, раскаленная от скорости и ветра. Я слышу биение обоих моих сердец, звон моих неистовых копыт, завывание флейт, свист свирели, ружейный залп. Травы и колосья гнутся к земле. Вспархивают птицы. Прячутся в норы грызуны. Замерла роща. Озерная гладь затаилась. Чашу неба наклонили. Заря! Город выпутывается из плена электрических огней. Перекошенные дома хлопают дверьми. Чьими глазами я вижу мир? Мне кажется, это Мари, она смотрит сквозь меня, она смеется, она легко сбегает по ступенькам, она все видит иначе. Вот спешат пешеходы: туман в глазах, в сердцах ручеек. Запах кофе и типографской печати. Шершавая ткань. Кто-то сзади прислоняется ко мне в метро. – Salop! – Pardon[57]. Запахи, струйки – лиловые, теплые. Туннель, люди, ступеньки, солнце. Яркая цепочка на шее мальчишки, нахальная улыбка по сердцу. Звук ложечки, соприкоснувшейся с блюдцем. Губы, дыхание. Шелест чулков. Кольца гардин чиркнули по карнизу. Ласточки фррру! Дерьмо. Легко перешагиваю. Гром грузовиков, треск мотороллеров… Сигналят. Эй! Красотка! Быстрее, милый! Да! Да! Да! Бешеная гонка. Я проклинал весь мир с его революциями. Я чувствовал, как сквозь меня струятся токи, бегут реки, электрические вибрации, по стеклянным гибким сосудам летят тысячи, сотни тысяч запечатанных в капсулы посланий, и каждое послание – это гомункул, эти послания летели по сосудам, которые соединяли нас, я видел, как из меня вырываются искры и проникают в нее. Вздрагивая, она принимает меня. Она не может не принять меня. Она должна! Она хочет! Она получит! Еще и еще! Мы летим на огромной скорости над стеклянным Парижем. Я вижу дом, еще, я вижу окно, еще, мы врываемся и пробиваем стеклянную пленку, еще, да, я слышу звон стекла, еще, глухой удар о половицы пола, да, все завертелось, закружилось, затем кто-то подошел, чьи-то заботливые руки нас подняли, медленно раскрутили, извлекли наружу, чьи-то внимательные глаза прочли послание, свернули, вложили в капсулу обратно и положили ее на полку, где уже лежало множество других. В этом видении была сокрыта и наша с ней судьба, и тайна всего мироздания. Я потерял сознание, наверное. Потом очнулся. Все прошло. Как горячка. Как твои глаза? Уже лучше. Радио бурчало. Мы долго лежали и курили в похожих на газ сумерках. Я ей рассказывал всякое… о Чистополе, о моем первом поцелуе, о том, как по ночам мы говорили с одним мальчиком, как крались к девочкам. Немного рассказал об отце. Как меня допрашивали после того, как я попытался отправить мои рассказы в Германию… Это было в Эрмитаже. Я подошел к иностранцам, заговорил по-французски. Они согласились, и меня взяли на выходе. Немцы оказались подсадными… Она меня обнимала и успокаивала. Алкоголь, ночная гонка по улицам, слепота, страсть – все это меня вознесло на вершину нервного напряжения. Я не мог спать. Слезы текли и текли… Зачем спать?! Сердце колотится, она со мной, со мной… Она рассказала, как ее предал человек, которого она любила. Он был первый. Я так боялась. Они были вместе полтора года. Он перевелся в Париж. Он бросил ее. Она хотела покончить с собой. Шрам. Я целовал его, этот бледный полумесяц, целовал обе руки, слизывал слезы, я люблю тебя, я все сделаю ради тебя, я с тобой навсегда, Мари! Мы снова сплелись, но второй раз кончить я не смог, мой член больше не давал ни капли наслаждения, мне было дурно от желания. Мы лежали обнявшись, я читал стихи, все подряд. Те, что она знала и не знала. Я сказал, что слышал их от других заключенных пациентов. Мы учили их, передавая друг другу, как друиды. Под утро она сказала, что дразнила меня, когда предлагала пойти ночевать к Альфреду. Она сказала, что хотела услышать от меня, как я хочу ее, как хочу ее затащить к себе в постель, в любом случае из пятого аррондисмана ко мне было ближе, на правый берег в Пасси мы бы не попали, потому что полиция и церберы все мосты перекрыли, везде были баррикады, даже если бы и добрались, на это ушло бы часа два-три, не меньше.