Она моя - Елена Тодорова

Они ведь братья. Пусть не родные, Тарский ему доверяет. Раньше часто оставлял меня с ним.

— Я в такие игры не играю, — твердо произношу. — Я доверяю Гордею и ничего у него за спиной делать не собираюсь.

Ответом служит противный смех.

— Наивная глупая девочка… Ты даже не представляешь, кто он. Не знаешь, кто такой Гордей Тарский. Не знаешь, кто ты такая, и почему нам нужна была именно ты, — глумливо бьет словами. — Кроме того… — вновь смеется, тогда как у меня по телу озноб ползет. — Тебе же интересно узнать, ходил ли твой Гордей в «Комнату» после того, как сплавил тебя в Польшу? — беспощадно добивает.

— Говори.

— Не по телефону, Катрин.

— Я не могу выйти из дома одна.

Боже, неужели я думаю о возможности встретиться с ним?

«Верь мне и в меня…»

Но эта адская «Комната»… То, что там было до моего отъезда… Если Гордей еще что-то такое позволил после того, как мы переспали? Допускаю ли я это? Не верю ему? Я не знаю… В тот момент червь сомнений выедает душу. Стоит лишь подумать об этом, сердце кровью обливается.

Осознаю, что Януш расчетливо надавил на самые болезненные точки, но… Добровольно устремляюсь в гостеприимно расставленный капкан.

— На какой улице эта церковь?

Просто схожу и послушаю, что он скажет. Это еще ничего не значит.

— На Петраковской. В храме, сбоку от алтаря, есть подсобное помещение, через него можно выйти на улицу…

Дверь, которая мне нужна, трудно обнаружить. На первый взгляд она кажется частью стены с той же лепниной и прочими кренделями. Если бы Януш не подсказал, не заметила бы, скорее всего.

Осталось придумать, как туда попасть, не вызвав подозрения у Федора.

К сожалению, служба заканчивается быстрее, чем меня осеняет толковая идея. Приходится импровизировать.

— Я хочу исповедаться, — шепчу батюшке, когда люди покидают церковь.

— Исповедь проходит по воскресеньям перед утренней службой.

— Но мне очень нужно сегодня, — настойчиво выговариваю я. — Прямо сейчас, — набравшись наглости, хватаю его за руку. — Я в отчаянии, батюшка!

— Ладно, — кивает, справившись с недоумением. — Пойдем, дочка.

У небольшой трибуны, к которой он меня подводит, оборачиваюсь. Расслабленно выдыхаю, увидев, что Федор занял лавку рядом с каким-то столом. Он ободряюще улыбается мне, я ему — тоже, лелея слабую надежду, что гримаса удачная.

Чувствую себя вселенским злом, запертым в теле нарочито милой девушки.

— У меня так много грехов, — лепечу, чтобы как-то начать исповедь. — Можно перечислять?

— Конечно. Приступай, дочка.

Едва дождавшись одобрения, начинаю нести откровенную дичь:

— Страшно ревную, батюшка! Люблю мужчину вне брака. Так люблю, что убить за него готова! И… Еще замуж за него хочу и пятерых детей.

Бедный священнослужитель. Таких идиоток, как я, ему, очевидно, еще не встречалось. Мой напор и откровенный бред явно приводят его в замешательство, но он все же достаточно быстро с этим справляется.

— Если ты осознала, что является грехом, всей душой воспротивилась этим порокам, ты на пути прощения и очищения.

— Да-да-да, — шепчу не в тему и снова оглядываюсь. Федор на том же месте, пристально за нами наблюдает. — Хочу войти в алтарь! Это поможет мне обрести покой, — дергаю за позолоченный рукав.

Увидев глаза батюшки, мысленно прошу у него прощение. Надеюсь, он не сложит сан после общения со мной.

— Не положено, дочка.

— А рядом с алтарем? — осторожно тычу пальцем в нужную дверь.

— Это подсобка.

— Подходит! Вот мне туда надо. Я через стену напитаюсь. Заведите меня.

Чтобы получить согласие до того, как батюшка придет в себя, вновь хватаю его за руку и сама тащу к злосчастной двери. Помня о неусыпном наблюдении со стороны Федора, создавая видимость каких-то особых обрядов, склоняю голову и накидываю себе на голову кусок вышитой рясы священнослужителя.

— Быстрее, — шепчу достаточно громко и слишком нервно.

Кажется, еще немного, и батюшка вызовет неврологическую скорую.

Господи… Помоги же мне…

Тихо щелкает замок, и я, наконец, оказываюсь внутри небольшого помещения.

— А теперь мне нужно уйти, — сообщаю в ту же секунду, как дверь закрывается. — Вы должны мне помочь. Не выходите какое-то время обратно, чтобы тот мужчина, с которым я пришла, не бросился меня искать. Иначе… — неосознанно отмечаю, что священнослужитель моложе, чем мне вначале показалось. Наверное, у него есть жена и дети. Должен же он сжалиться надо мной. — Я в беде!

— Хорошо, дочка. Я помогу тебе.

С облегчением выдыхаю часть скопившегося напряжения.

— Простите, если оскорбила своими эмоциональными и глупыми речами. Мне жаль… — последнее, что говорю, прежде чем выскочить на улицу.

И едва я хватаю губами морозный воздух, кто-то хватает меня за руку и уволакивает в сторону жилых пятиэтажек. Нет возможности даже пальто застегнуть. Все силы уходят на то, чтобы подавить желание закричать. Пришла ведь добровольно. Хочу получить ответы, иначе уже не успокоюсь. Молчу, пока петляем по улочкам, уходя все дальше от церкви. Но, как только садимся в автомобиль, припаркованный в каком-то закоулке, разворачиваюсь к Янушу и требую:

— Говори. У меня не так много времени.

— Гордей Тарский, — выдает ухмылку, от которой меня пробирает озноб, — агент спецслужбы.

Эта информация — словно ушат холодной воды. Обрушивается, махом сбивая все мысли и чувства. Заковывает тело в ледяную корку. На долгое мгновение умертвляет. Смотрю на Мельжеца без всего живого. Просто смотрю и как кукла хлопаю ресницами.

Когда же грудь обжигает первыми эмоциями, понять и осознать все и сразу не получается.

— Это невозможно… Он у папы… Что за бред? — выдыхаю потерянно. По щеке вдруг тянутся слезинки. Со смешком смахиваю их. Сглатываю. Прочищаю горло от саднящего кома, чтобы иметь возможность что-то говорить. Кажется, без слов не сложу эти пазлы. — Мусор, что ли? Мусор? Нет… Ну, бред же… Мой Тарский из «погонов»? Бред… Бред… Бред… — повторяю бесконечно. — Я не верю… Не верю… — не хочу верить.

— Не просто мусор, — в то время как меня трясет, Януш явно доволен произведенным эффектом. — Майор разведки. Секретные спецоперации.

— Как Джеймс Бонд? — снова смеюсь, хотя мне ни черта не смешно.

— Именно, — восклицает с каким-то скрежещущим весельем.

Секунда тишины, и салон разрывает наш дружный хохот. Гогочем, как обезумевшие, пока из глаз не брызгают слезы. В легких заканчивается кислород, а горло раздирает едкое жжение.