Ворон. Сыны грома - Джайлс Кристиан

Увидав, что мы плетемся к нему, Винигис широко улыбнулся и простер руки над своею добычей, которая билась в корзинах. Прилавком служили три длинные доски, положенные на два старых пня, торчащих из грязи. Того, что прокричал нам рыбак, мы не поняли, и Эгфрит поднял руку, давая ему понять, чтоб приберег свою болтовню для других покупателей.

– Нам сказали, ты говоришь по-английски, – произнес монах, пока Пенда пристально рассматривал толстого голавля, которого держал за хвост.

– Самую малость, – ответил Винигис, нахмурившись, и сложил вместе два пальца.

– Хвала Всевышнему! – воскликнул Эгфрит, воздев руки к небу. – Ты тот, кто нам нужен.

– Экс-ля-Шапель, – сказал я, убедившись, что нас не подслушивают. – Ты знаешь, где это?

Над нами кричали чайки. В реке, еще недавно темной и холодной, теперь искаженно отражалось яснеющее небо. На бегущую воду ложились золотые, оранжевые и красные отсветы. От нее веяло прохладой, и я подышал на сложенные руки, чтобы согреть их.

– Был я там. Однажды, – осторожно проговорил Винигис. – Так вы не за рыбой пришли?

Он забрал голавля у Пенды, а тот понюхал ладони и вытер их о штаны.

– Нет, рыба нам не нужна, Винигис. Мы хотим попасть в Экс-ля-Шапель.

– У меня дело к императору, – гордо произнес Эгфрит.

Франк пожал плечами.

– Ну, а я-то тут при чем? Я рыбак. Вы мешаете мне торговать, так что прошу, не стойте здесь, – сказал он, задержав взгляд на моем лице. Две женщины подошли и стали сравнивать его улов с товаром, лежавшим на лотке справа. Пенда повернулся к ним и наградил их такой улыбкой, что они, побелев, удалились. Винигис забеспокоился не на шутку. Сняв шляпу, он в отчаянии поглядел на каждого из нас и в конце концов решил обратиться к Эгфриту: – Оставьте меня. Я человек простой.

– Может, у тебя есть подмастерье? Или невольник? – спросил я.

Рыбак, кивнув, опять посмотрел на монаха и выставил ладонь, словно говоря: «Ну и что с того?». Я продолжал:

– Пускай присмотрит за твоей лодкой, пока ты не вернешься.

– Вернусь? Откуда? И что у тебя с глазом?

– Ты проводишь нас в Экс-ля-Шапель, Винигис, – улыбнулся я. – За это мой господин отдаст тебе все, что я держу сейчас в руках.

Изрытое оспой лицо Винигиса покраснело, на щеках загорелись огни злости: у других рыбаков торговля шла бойко. Ища помощи, он поглядел вокруг (вероятно, надеялся увидеть таможенника Радульфа) и отрезал:

– Что бы ни предлагал твой господин, мне этого не нужно!

Тогда я, свободной рукой опрокинув корзину, вывалил мерцающий улов в грязь. Некоторые рыбины затрепыхались, видимо, решив, будто вернулись в родную стихию. На опустевшие доски я высыпал все, что было в шапке. Серебряный лом, кольца и броши тускло заблестели в свете зари. Винигис и другие рыбаки замерли, разинув рты. Глаза у них сделались точно монеты.

– Не нужно, говоришь? – сказал я, и лицо мое расплылось в ухмылке.

До конца дня мы бродили по городу, условившись встретиться с Винигисом на северном берегу, там, где в Секвану стекало дерьмо его единоплеменников. Когда мы назвали место, рыбак в отвращении отпрянул, однако вид целой горы серебра пригрузил ему язык, и он просто кивнул, ни о чем больше не спросив. Мы ушли, а Винигис стал подбирать упавшую в грязь рыбу.

Оказалось, что восточная сторона острова большею частью посвящена Белому Христу. Как Эгфрит ни зазывал нас в церкви и монастыри, я не поддался, и ему пришлось исследовать их одному. Пенда не отходил от меня, вернее, от серебра. Он проводил меня к башмачнику, у которого я купил себе пару башмаков на толстой кожаной подошве, доходивших мне до середины голени. Потом я вынужден был идти с Пендой в таверну, где он решил подыскать себе шлюху. Горбатый нос привел семерых, англичанин долго выбирал и в конце концов выбрал ширококостную бледнокожую девицу – вероятно, потому что она была рыжей, как уэссексская владычица его снов. Я взял себе бурдюк вина, ведь на этот раз никто не портил вкус напитка россказнями о Христе. Не успел я опорожнить мех до половины, мне стало наплевать, чья это кровь: Иисуса, Одина или моя собственная.

– А ты отчего не возьмешь себе женщину? – спросил Горбатый Нос, кивнув на шлюху с желтоватым лицом, и брякнул передо мной на стол тарелку густого супа. Вид у хозяина таверны был обиженный. – Только не говори мне, что любишь мальчиков. На грека ты не похож, – сказал он, почесывая изрытую оспой шею. – Хотя и мальчика можно раздобыть.

– Ворона ждет тощая девчонка, – пробормотал Пенда, зарывшись лицом в тяжелые груди своей рыжей избранницы. – Она красивая, точно солнышко, и порядочная – не как эти куски тухлой баранины.

Рыжеволосая продолжала ворковать над ним, из чего я заключил, что по-английски она не понимает.

– Но той тощей девчонки здесь нет, – сказал Горбатый Нос, подавая пиво двум грозным на вид франкам, вооруженным мечами и длинными кинжалами. – Что плохого в том, чтобы развести костер для тепла, если домашний очаг далеко?

– Разводить костры опасно, – ответил я, дуя на ложку и спрашивая себя, из кого сварен суп: мясо было странного пепельного цвета, хотя пахло вкусно.

Горбоносый, пожав плечами, вернулся к своим хлопотам, а я ел, пил и любовался новыми башмаками, не обращая внимания на Пенду, который возился со своей девицей на соломе позади меня.

Ночью растущий месяц посеребрил Секвану и тростниковые крыши Парижа. Дым, тонкими струйками поднимавшийся из труб, светился желтым, а пустые грязные мостовые блестели, если на них не падала тень. Когда в таверну заявился Эгфрит, я уже почти спал, но это не спасло меня от его болтовни про церковь Святой Женевьевы и хранящуюся там величайшую реликвию – старый кусок дерева, будто бы отломленный от того самого креста, на котором распяли Иисуса. Потом Эгфрит пошел в какой-то монастырь и молился с тамошними братьями, потом делал еще черт знает что… Я накрылся с головой плащом, чтобы поберечь свои уши, но все равно до меня долго доносилось приглушенное бормотание монаха.

На рассвете мы разыскали женщину, продававшую свежеиспеченные ячменные и пшеничные хлебы, и купили у нее все, наполнив три больших мешка. Четвертый был набит вяленым мясом из таверны. Прежде чем выйти из города на грязный берег через северо-западные ворота, я снял новые башмаки и, связав их, повесил на шею.

Винигис уже ждал нас. На нем был камзол из грубой шерсти, плащ заменяла вощеная шкура. В одной руке рыбак сжимал кожаную шапку, а в другой – промасленный мешок с пожитками, которые он решил взять в дорогу. Мы стали ждать. Пенда вспоминал свою шлюху, Эгфрит визгливо восторгался парижскими церквями, Винигис задавал вопросы, на которые никто не отвечал, а я не сводил глаз с туманной реки, высматривая корабли.

Долго ждать не пришлось. «Змей», скользя, возник из дымки – так же, как в тот день, когда я впервые увидел его со скал Эбботсенда. Тогда кишки у меня превратились в ледяной ком, страх сковал руки и ноги, а теперь мои глаза радовались, завидев похожий на лебединую грудь нос ладьи, пусть даже и с крестом. Мерный плеск воды под веслами будоражил душу. Улаф помахал нам рукой, и Кнут повернул корабль к берегу. Движения весел участились, отчего «Змей» стал похож на орла, бьющего крыльями.